Девочка мучительно металась в жару. Настя без особого труда определила тяжелую ангину, мокрые хрипы в легких и общее истощение организма. Сказала сердито:
— Ребенка надо кормить про запас.
— Так ведь… — Кондрат Семенович растерялся. — Мать при родах померла. Кормил, как умел.
— Дайте машину. Я привезу лекарства и кое-какую еду.
— А… Вернетесь?
— Я больных не бросаю. Тем более — детей.
Настя привезла лекарства, кое-какую еду для девочки и необходимые вещи для себя. Березайко выделил ей отдельную комнату, из которой была дверь в комнату ребенка, и этого ребенка предстояло спасти. Настя в детстве сама чудом не умерла при таком букете заболеваний. До сей поры ей не попадались столь тяжелые больные, и сейчас она лихорадочно листала свои старые записи, разыскивая рецепт, который когда-то продиктовал ей трансильванец. Это был настой на каких-то травах, Настя помнила только горький вкус и слабый запах полыни…
Нашла!..
— Вот, — она показала Кондрату Семеновичу рецепт. — Я соберу эти травы и приготовлю настойку.
— Хлопцев пошлю.
— Нет, нет, это не так-то просто. Например, полынь надо собирать рано утром и следует брать только те листочки, с которых скатываются капли росы, не задерживаясь.
Она собрала травы, настояла их на родниковой воде, как рекомендовал Игнатий, и стала давать девочке по ложечке утром и перед сном. И очень скоро девочка пошла на поправку, отеки горла и само воспаление исчезли, а хрипы в легких стали мягче и слабее.
— Ну, Кондрат Семенович, танцуйте. Через неделю вашу доченьку можно будет посылать за ягодами. Только кормите ее так, как следует кормить девочек. У вас крестьянская психология, по которой завтрашнего работника надо кормить больше, чем завтрашнюю мать. А все как раз наоборот: девочка должна закладывать в собственные запасники здоровье будущих детей. Так что — кормите. Больше молока, масла, овощей, мяса и особенно — рыбы. Не сушеной воблы, а свеженькой, только что пойманной.
— Выходи за меня замуж, — вдруг сказал он.
— Замуж?.. — Настя опешила. — Как так — замуж?
— Обыкновенное дело. Я пост хороший имею, паёк добрый, жалование высокое. Нарожаем детишек, будет, на что выкормить.
— Вы, что же, влюбились в меня?
— Ты девица справная, работящая, детишек любишь, за собою следишь, — угрюмый чекист только, что пальцев не загибал, перечисляя достоинства Насти. — А любовь баре выдумали. От безделья.
— А вы не от безделья мне руку и сердце предлагаете?
— Ну, что ты. Я — со всей серьезностью.
Он и впрямь был настолько преисполнен тяжеловесной серьезности, что Настя уже с трудом сдерживала смех. А он вдруг самовольно взорвался в ней в форме неожиданной даже для нее самой.
— Значит, вы предлагаете мне из потомственной дворянки Вересковской превратиться в товарища Березайку? Как интересно! И как неожиданно. Настолько неожиданно, что я должна серьезно подумать о вашем предложении лет этак сорок. Не меньше.
И звонко расхохоталась. А Кондрат Семенович вдруг потемнел лицом и тихо сказал:
— Твое счастье, что дочку мою выходила. Видеть тебя больше не хочу. Дочка помирать будет — не позову. Ступай с глаз моих.
Через два дня на двух телегах приехали трое в кожаных куртках и сказали, что она переводится заведующей фельдшерским пунктом в село Новодедово. И дали час на сборы.
В Новодедово Насте понравилось. Село было большим, но с ее точки зрения медицинско — запущенным, что ли. Прежний фельдшер окончательно спился, в аптечке оказался почему-то только один пирамидон, но Настя не унывала. У нее была с собою бесценная тетрадка с записями Трансильванца и множество трав и настоев, которые она захватила с собою. Надо было восстановить веру сельчан в медицинскую помощь, и она начала сама обходить село. Каждый день, из дома в дом.
Настенька лечила только травами и настоями, и люди поправлялись, а ее авторитет взрастал с каждым днем. В особенности, среди женской половины населения.
И как-то во время такого обхода обнаружила в неказистой избе молодого парня с чудовищно распухшей рукой. От опухоли вверх, к локтю шли красные пятна, температура была высокой, и Настя с ужасом поняла, что это — гангрена. И что необходимо срочно ампутировать руку по локоть.
— Сейчас же доставьте этого парня в фельдшерский пункт. У него — заражение крови.
— Да нехай себе помирает, — равнодушно отмахнулся хозяин. — Приймак он, Федор этот, за хлеб кой-как отрабатывает. Да и лошадь мне сегодня самому нужна.
Настя бросилась к соседям, поговорила с женщинами, и подвода нашлась. На ней и доставили больного, потерявшего сознание по дороге.
Ей никогда не приходилось делать столь ответственных и сложных операций. Да и в самом пункте не оказалось обезболивающих. Никаких. А резать было необходимо, и иного выхода тут не было.
Все это она лихорадочно продумала, пока ехали к ее фельдшерскому пункту. И упросила женщин подержать парня, пока она будет отнимать гангренозную руку по локоть.
Четверо согласились.
Долго снилась Насте эта ее первая в жизни ампутация без наркоза, по живому. Но выхода она не видела: парня ожидала мучительная смерть.
Спирту заставила выпить полстакана. Накрепко привязали, палку глубоко в рот заткнули и завязали на затылке, чтобы не вытолкнул. Настя волей заставила руки не дрожать и сделала первый надрез скальпелем.
А как действовала дальше, забыла напрочь. Одно помнилось: гангрена не зашла дальше локтя, и Настя решила не отнимать до сгиба, а оставить — рисковала, конечно — кусок до локтевого сгиба, чтобы можно было когда-нибудь сделать протез. И парень, привыкнув к нему, сможет работать.
Федор долго болел, метался в жару, бредил. Настя сидела с ним все ночи, пока не прошел кризис, температура спала, и Федор впервые заснул крепким сном выздоравливающего.
«Вытащила!».
Это не подумалось, а скорее ощутилось. Древнее женское начало торжества спасения жизни переполняло все ее существо. Каждую свободную минуту она забегала к нему в крохотную — на две койки — палату, чтобы перекинуться двумя-тремя словами или хотя бы просто улыбнуться ему. И неумолимо заставляла пить укрепляющие настои на травах и корнях. И это не было ни влюбленностью, ни тем более любовью. Это была безгрешная женская радость, что он — детище ее рук, знаний, терпения. Что-то сродни материнскому чувству, хотя сама она этого не осознавала.
Он оживлялся, когда она приходила, с удовольствием слушал ее, но порою лицо восемнадцатилетнего юноши становилось мрачным, он явно переставал слушать ее, пребывая в своих тяжелых думах.
— Что с тобою, Федя?
— Да вот, барышня… — он тяжело вздохнул. — Калека я теперь, как есть калека. А ремеслам не обучен, ничего делать не могу, кроме как по крестьянской работе. Только кому же такой работник нужен?
— Ну я же тебе рассказывала про искусственную руку? Протез…
— Да какая же скотина протез этот поймет? Уж о коне и не говорю, даже смирная корова шарахаться будет.
— Не беспокойся ты об этом.
— А кормиться чем буду?
— Мне санитар при фельдшерском пункте положен. Оформлю тебя, жалование получать будешь.
В конце концов Настя уговорила угнетенного потерей руки Федора. Оформила его санитаром, обучила обязанностям и очень обрадовалась, увидев, с каким пониманием он относится к травам и как точно разбирается в них. Он помогал ей, как только мог, терпеливо и с пониманием относился к стонам и жалобам больных, а вскоре научился самостоятельно собирать травы и коренья и готовить отвары.
Некоторые травы трансильванец Игнатий собирал росными ночами. Настя строго следовала его указаниям, но по ночам одной на лугах ей было жутковато. Но теперь они ходили с Федором вместе, и пугающая ночь перестала быть таинственной, полной звуков, а потому по своему прекрасной. И Настя любила эти прогулки.
Только во время одного из таких ночных сборов в селе раздался выстрел. Они не обратили на него особого внимания, но когда вернулись в село, выяснилось, что убит председатель сельсовета. Кто убил, за что убил — ничего не было известно. Только дружно завыли бабы. В предчувствии, что ли.
Через день приехали чекисты во главе с товарищем Березайко. Окружили село, выгнали всех жителей на площадь перед церковью, но в фельдшерский пункт даже не заглянули.
— Кто убил?
— Да кто ж его знает? Нам то неизвестно.
— Неизвестно? — взревел Березуйко. — Построить всех мужчин до двадцати отдельно! А баб с детишками — за церковную ограду. И — охрану, чтоб и не высовывались!
Построили мужчин, выгнали женщин с детьми за ограду.
— Не скажете, кто убил, лично расстреляю каждого седьмого мужика! Раз!.. Два!.. А ну, хлопцы, каждого седьмого вытолкайте из рядов и — к амбарной стенке!
Вытолкали из мужицкого строя каждого седьмого. Взвыли истошным воем бабы за оградой.
