Коротко, нежно звякнул звонок; я пошел открыть, и на пороге стояла девушка, лицо ее было скрыто вуалью…
Прокоп застонал, закрыл руками лицо. Он не отдавал себе отчета, что сидит на скамье, на той самой скамье, где прошедшей ночью дано ему было утешать и ласкать совсем другую…
…«Здесь живет пан Томеш?» — спросила она, задыхаясь: бежала, наверное, и горжетка вся обрызгана дождем — и неожиданно, так неожиданно подняла незнакомка глаза…
Прокоп чуть не взвыл от муки. Увидел ее, словно это было вчера; руки, маленькие руки в тесных перчатках, росинки дыхания на густой вуали, взгляд чистый, исполненный горя; прекрасная, грустная, отважная. «Вы его спасете, правда?» Ее серьезные глаза совсем близко, — от них кружится голова! — она смотрит на него и комкает какой-то сверток, толстый пакет с печатями, прижимает его к груди трепетными руками, всеми силами подавляя смятение…
Прокопа словно ударили по голове. Куда я девал этот пакет? Кто бы ни была эта девушка — я обещал отдать его Томешу. За время болезни я… забыл обо всем; или, вернее… не хотел об этом думать. Но теперь… Теперь его надо отыскать, это ясно.
Бурей ворвался он в свою комнату, разбросал все содержимое ящиков. Нету, нету, нету нигде! В двадцатый раз перебрал он свои пожитки, листок за листком, вещь за вещью. Потом уселся посреди разгрома, как над развалинами Иерусалима, сдавив руками лоб. Наверно, пакет взял доктор, или Анчи, или хохотушка Нанда; иначе быть не может. Непоколебимо уверившись в этом путем детективных рассуждений, он ощутил вдруг какое-то недовольство, какое-то неприятное чувство; как во сне, подошел он к печи, глубоко засунул руку внутрь и вынул… искомое. Тогда только он смутно припомнил, что сам положил пакет в это место, когда еще был не совсем здоров; теперь он вспоминал, что среди всех обмороков и бредовых снов он постоянно заботился о том, чтобы пакет был при нем, и приходил в ярость, когда сверток забирали; при всем том он очень боялся этого толстого пакета, ибо с ним было связано чувство мучительной тревоги и тоски. Наверное, он с хитростью сумасшедшего спрятал его в печку от самого себя, чтобы отвязаться. Ну, да черт ли разберется во всех загадках подсознания; теперь пакет здесь, у него в руках, этот толстый, перевязанный конверт за пятью печатями, и на нем написано: «Для пана Иржи Томеша». Прокоп попытался угадать хоть что-нибудь по этому сложившемуся тонкому почерку; но вместо этого снова увидел девушку в вуали — она комкает конверт дрожащими пальцами… и вот, вот опять поднимет глаза… Прокоп жадно принюхался к конверту: пахнет слабым, далеким ароматом.
Он положил пакет на стол, долго ходил вокруг него. Страстно захотелось узнать, что там внутри, за пятью печатями; несомненно — тяжелая тайна, развязка отношений, роковых и мучительных. Правда, она сказала, что… что делает это для кого-то другого; но она была так взволнована… И все же, чтобы она, она могла любить Томеша — невероятно! Томеш — шалопай, — констатировал Прокоп с глухой яростью; этому цинику всегда везло у женщин. Ладно, я найду его и передам ему послание любви; и дело с концом…
И вдруг в голове вспыхнуло: что, если существует какая-то связь между Томешем и этим, как его, этим треклятым Карсоном! Никто ведь не знал и не знает о кракатите; только Ирка Томеш, вероятно, каким-то образом разнюхал… Новая картинка сама собой возникла в путаной киноленте памяти: он, Прокоп, лежит в бреду (кажется, это было в квартире Томеша), а Ирка склоняется над ним, записывает что-то в блокнот. Конечно, сомнений быть не может — он записывал мою формулу! Я выболтал все, он вытянул из меня, украл и продал, должно быть, этому Карсону! Прокопа до глубины души потрясла подобная подлость. Господи, и в руки такого человека попала та девушка! Да если есть на свете хоть одна ясная цель, то вот она: надо спасти девушку во что бы то ни стало!
Ладно, сначала надо найти Томеша, вора; я отдам ему этот запечатанный пакет, а кроме того — выбью зубы. Далее — он просто в моих руках: я заставлю его дать мне адрес и имя той девушки и обязаться… Нет. Никаких обещаний от подлеца! Но я пойду к ней и расскажу ей все. А потом навсегда исчезну с ее глаз.
Довольный таким рыцарским решением, Прокоп остановился над злополучным пакетом. Ах, знать бы только одно, одно-единственное — была ли она любовницей Томеша?! Опять она встала перед ним, прекрасная, сильная. Ни взглядом, ни взмахом ресниц не коснулась она тогда грешного ложа Томеша. Неужели можно так лгать глазами, так лгать такими глазами?..
И тут, втянув в себя сквозь зубы воздух, как от сильной боли, он взломал печати, сорвал шпагат и вскрыл пакет. В нем были деньги и письмо.
А доктор Томеш уже сидит за завтраком, отфыркиваясь и ворча: роды сегодня выдались трудные; изредка он бросает на Анчи взгляды — испытующие и недовольные. Анчи молчит как убитая, не ест, не пьет, она просто глазам своим не верит — отчего Прокоп еще не показывался? Губы ее слегка дрожат, она вот-вот заплачет. Тут входит Прокоп — его движения странно резки, он бледен и даже не присел — так он спешит. Кое-как поздоровавшись, бегло взглянул на Анчи, словно на незнакомую, и тотчас, с нетерпеливым раздражением спросил:
— Где сейчас ваш Ирка?
Доктор обернулся в крайнем изумлении:
— Что-о?
— Где сейчас ваш сын? — повторил Прокоп, сжигая его упрямыми глазами.
— Откуда я знаю? — проворчал доктор. — Я о нем и слышать не хочу.
— Он в Праге? — настойчиво допытывается Прокоп, а руки его уже сжимаются в кулаки.
Доктор молчит, но, видно, в душе его происходит усиленная работа.
— Мне надо с ним говорить, — цедит Прокоп, — надо, слышите? Я должен поехать к нему, сейчас, немедленно! Где он?
Доктор, пожевав губами, встает и направляется к двери.
— Где он? Где он живет?
— Не знаю! — не своим голосом крикнул доктор и захлопнул за собой дверь.
Прокоп обернулся к Анчи. Она сидела в каком-то оцепенении, устремив в пустоту огромные глаза.
— Анчи, — лихорадочно забормотал он, — вы должны сказать, где ваш Ирка… Я… мне нужно съездить к нему, понимаете? Дело в том, что… такое дело… В общем, тут дело касается некоторых вещей… я… Прочитайте это, — закончил он поспешно и сунул ей под нос смятый обрывок газеты. Но Анчи видела только какие-то круги.
— Это мое открытие, понимаете? — нервно объяснил он. — Меня разыскивают, некий Карсон… Где ваш Иржи?
— Мы не знаем, — шепнула Анчи. — Вот уже два… уже два года он нам не пишет…
— А-ах! — вырвалось у Прокопа, и он яростно скомкал газету.
Девушка окаменела; только глаза ее, казалось, все росли, и каким-то жалобным смятением дышали полуоткрытые губы.
Прокоп готов был провалиться.
— Анчи, — рассек он наконец тягостное молчание, — я вернусь. Через несколько дней… Я… Это очень важное дело. Надо же… надо же все-таки думать… и о своей работе. Ведь у каждого, знаете, есть… определенные обязанности… (Господи, вот брякнул!) Поймите, что… Ну, просто я должен! — выкрикнул он вдруг. — Мне лучше умереть, чем не поехать, понимаете?
Анчи лишь едва заметно кивнула. Ах, если бы она кивнула ниже, — бум! — с громким плачем уронила бы голову на стол, но так у нее только глаза наполнились слезами, остальное Анчи сумела проглотить.
— Анчи, — бормотал растерявшийся Прокоп, в отчаянии ретируясь к двери. — Я даже прощаться не стану; правда, не стоит: через неделю, через месяц я снова буду здесь… Ну, послушайте…
Он не смел даже взглянуть на нее; а она сидела, словно отупев; опустились ее плечи, глаза сделались незрячими, а носик уже набухал от сдерживаемых слез — смотреть больно!
— Анчи… — сделал он еще одну попытку и тут же смолк. Бесконечной показалась ему эта последняя минута на пороге; он чувствовал — надо было еще что-то сказать или сделать, но вместо всего этого еле выжал что-то вроде «до свиданья» и, с мукой в душе, вышел.
Как вор, на цыпочках, покидал Прокоп дом. Заколебался еще у двери, за которой оставил Анчи. Там до сих пор стояла тишина, сдавившая его невыразимым страданием. Перед выходом из дому он вдруг остановился, как человек, забывший что-то, и на цыпочках вернулся в кухню. Слава богу, Нанды нет, и он подошел к полочке. «…АТИТ!.. адрес. Карсон, Гл. почтамт». Это он прочел на газете, которую веселая Нанда выстригла узорным кружевом и постлала на полочку. Там он положил для служанки полную пригоршню денег за ее услуги и исчез.
Прокоп, Прокоп, так не поступает человек, если он собирается вернуться через неделю!
* * *
«Идет-идет, идет-идет», — скандирует поезд; но для человеческого нетерпения уже недостаточна его громыхающая, брякающая скорость; человек — весь нетерпение — ерзает на скамье, то и дело вытаскивает часы, и движения его резки и нервны. Один, два, три, четыре — это телеграфные столбы. Деревья, поле, деревья, будка обходчика, деревья, откос, откос, забор, поле. Одиннадцать часов семнадцать минут. Свекольное поле, женщины в синих передниках, дом, собачонка, вбившая себе в голову обогнать поезд, поле, поле, поле. Одиннадцать семнадцать. Господи, неужели время остановилось? Лучше думать о чем-нибудь; закрыть глаза и считать до тысячи; произносить мысленно «Отче наш» или химические формулы. «Идет-идет, идет-идет!» Одиннадцать восемнадцать. Боже, что делать?
