Прокоп, Прокоп, так не поступает человек, если он собирается вернуться через неделю!
* * *
«Идет-идет, идет-идет», — скандирует поезд; но для человеческого нетерпения уже недостаточна его громыхающая, брякающая скорость; человек — весь нетерпение — ерзает на скамье, то и дело вытаскивает часы, и движения его резки и нервны. Один, два, три, четыре — это телеграфные столбы. Деревья, поле, деревья, будка обходчика, деревья, откос, откос, забор, поле. Одиннадцать часов семнадцать минут. Свекольное поле, женщины в синих передниках, дом, собачонка, вбившая себе в голову обогнать поезд, поле, поле, поле. Одиннадцать семнадцать. Господи, неужели время остановилось? Лучше думать о чем-нибудь; закрыть глаза и считать до тысячи; произносить мысленно «Отче наш» или химические формулы. «Идет-идет, идет-идет!» Одиннадцать восемнадцать. Боже, что делать?
Вдруг Прокоп очнулся. «КРАКАТИТ» — бросилось ему в глаза — он даже испугался. Где это? Ах, это сосед напротив читает газету, на оборотной стороне ее — все то же объявление. «КРАКАТИТ! Прошу инж. П. сообщить свой адрес. Карсон, Гл. почтамт». Ну его к черту, этого Карсона, — думает «инж. П.», однако на ближайшей станции скупает все газеты, какие только плодит благодатная родина. Объявление — во всех, и всюду одно и то же; «КРАКАТИТ! Прошу инж. П…» Ах, леший тебя побери, — удивляется «инж. П.», — как они меня разыскивают! Зачем я им нужен, если Томеш уже все им продал?
Но вместо того чтобы решать эту важную загадку, Прокоп огляделся — не следят ли за ним — и, кажется, в сотый раз вынул знакомый нам разорванный, набитый деньгами пакет. Долго вертел он его, подкидывал, взвешивал на ладони, всячески стараясь растянуть для себя огромное удовольствие — ждать; наконец вынул то письмо, драгоценное письмо, написанное энергичным, сложившимся почерком.
«Пан Томеш, — в который раз жадно перечитывал Прокоп, — я делаю это не ради вас, а ради сестры. С того мгновения, как вы прислали ей то ужасное письмо, она сходит с ума. Она хотела продать все свои платья и драгоценности, чтобы послать вам деньги; мне стоило большого труда удержать ее от поступка, который она не могла бы скрыть от своего мужа. То, что я вам посылаю, мои собственные деньги; знаю, вы примете их без излишних угрызений, и прошу не благодарить меня. Л.».
А ниже торопливо приписано:
«Богом прошу, оставьте М. в покое! Она отдала все, что имела; отдала вам больше, чем принадлежало ей. Я замираю от ужаса, что будет, если все обнаружится. Заклинаю вас всем на свете, не злоупотребляйте своим страшным влиянием на нее! Было бы слишком подло, если бы вы…» — окончание фразы было зачеркнуто, а далее следовала еще приписка: «Поблагодарите за меня вашего друга, который вручит вам это. Мне не забыть его доброты ко мне в минуту, когда я больше всего нуждалась в человеческой помощи».
Прокопа прямо душил избыток тяжкого счастья. Значит, она не принадлежала Томешу! И ей не на кого было опереться! Храбрая девушка и энергичная — сорок тысяч достала, только бы спасти свою сестру от… видимо, от какого-то позора! Вот эти тридцать тысяч — из банка: они еще оклеены бандеролью — в таком виде она получила их… черт, почему на бандероли нет названия банка? Остальные десять тысяч она собрала бог весть где и как; тут попадаются мелкие банкноты, жалкие грязные пятерки, обветшалые бумажки, прошедшие несчетное количество рук, смятые бумажки из дамских сумочек; господи, какой отчаянной беготни ей стоило собрать вот эту горстку денег! «Мне не забыть его доброты…» В эту минуту Прокоп готов был до смерти избить Томеша, бессовестного, гнусного негодяя! Но вместе с тем прощал ему все… ведь она не была его любовницей! Она не принадлежала Томешу, а это по меньшей мере означает, что она — ангел чистейший, совершеннейший, святыня. И было у него ощущение, словно какая-то неведомая рана в сердце заживает так стремительно, что причиняет боль.
Да, найти ее; прежде всего я должен… должен вернуть ей деньги (он даже не устыдился столь прозрачного повода) и сказать ей, что… что, одним словом… она может на меня рассчитывать, в отношении Томеша и вообще… «Мне не забыть его доброты». Прокоп даже руки сложил, как для молитвы: боже, да я готов сделать что угодно, лишь бы заслужить эти слова…
О-ох, как медленно тащится поезд!
Добравшись до Праги, Прокоп помчался к Томешу на квартиру. Возле Музея остановился: проклятье, где же, собственно, живет Томеш? Я шел тогда… да, шел, дрожа от озноба, к трамвайной остановке у Музея; но откуда? С какой улицы? Бесясь и ругаясь, бродил Прокоп вокруг Музея[118], в тщетных попытках определить направление, но так ничего и не вспомнил и отправился в полицию, в адресный стол. Иржи Томеш, — листал в книгах запыленный чиновник, — инженер Томеш, это — на Смихове, такая-то улица. Видимо, это был старый адрес, но Прокоп помчался на Смихов, на такую-то улицу. Привратник, выслушав его вопросы, лишь покачал головой. Да, жил здесь такой, но уже год с лишним как съехал; где он живет сейчас — никто не знает; впрочем, он оставил тут разные долги…
Удрученный, забрел Прокоп в какое-то кафе. «КРАКАТИТ», — бросилось ему в глаза с последней полосы газеты. «Прошу инж. П. сообщить свой адрес. Карсон, Гл. почтамт». Ба, конечно, он знает о Томеше, этот Карсон; ну да, между ними есть какая-то связь. Ладно, черкнем открытку: «Карсону, Главный почтамт до востребования. Приходите завтра в полдень в такое-то кафе. Инж. Прокоп». Едва он написал это, как в голову пришла новая мысль: «Долги!» Прокоп, схватился, побежал в суд, в отдел розыска ответчиков. Действительно, здесь очень хорошо знали адрес Томеша: целая груда неврученных повесток, судебных исполнительных листов и так далее; однако похоже на то, что упомянутый Томеш Иржи исчез бесследно, не сообщив о своем новом местопребывании. И все же Прокоп бросился по последнему известному адресу Томеша. Привратница, чью память освежило приличное вознаграждение, тотчас узнала Прокопа; да, один раз он ночевал здесь; затем она преохотно доложила, что инженер Томеш — обманщик и негодяй; что он уехал в ту самую ночь, оставив его, пана Прокопа, на ее, привратницы, попечение; что она трижды поднималась к нему — осведомиться, не надо ли чего, но он, пан Прокоп, все спал и разговаривал во сне, а после полудня исчез. Спрашивается, где же господин Томеш? Да уехал тогда же, оставил все, как есть, и до сих пор не возвращался; только деньги прислал откуда-то из-за границы, но уже начался новый квартал, и он опять должен за квартиру. Говорят, если он не объявится к концу месяца, судебные исполнители продадут с аукциона все его пожитки. Долгов, говорят, наделал больше четверти миллиона, вот и сбежал.
Прокоп подверг эту превосходную женщину подробному допросу: известно ли ей что-нибудь о некоей особе, которая как будто была в некоторых отношениях с паном Томешем, и кто вообще сюда приходил, и тому подобное. Привратница не знала ровным счетом ничего; а что до баб, то их ходило сюда штук двадцать, и с вуалями и без них, и намазанные, и всякие прочие, одним словом, срам на всю улицу!
Прокоп уплатил ей за квартал из своих денег и получил ключ от квартиры Томеша.
В комнате стоял затхлый запах давно заброшенного, почти мертвого человеческого жилья. Только теперь Прокоп заметил роскошное убранство той комнаты, где он мучительно боролся с горячкой. Везде персидские ковры, бухарские или еще какие-то подушки, по стенам — обнаженные натуры и гобелены, Восток и европейские кресла, туалетный столик субретки и ванная дорогой проститутки, смесь роскоши и пошлости, распутства и безалаберности. И здесь, посреди всей этой мерзости, стояла в тот день она, прижимая пакет к груди; она потупила чистые, полные горя глаза — но вот, боже мой, поднимает их в мужественной, искренней доверчивости… Господи, что она должна была подумать обо мне, встретив в этом вертепе! Я должен разыскать ее, хотя бы… хотя бы для того, чтобы вернуть ей деньги; хотя бы ради этого, если не ради чего-то другого, большего… Ее просто необходимо найти!
Легко сказать — найти; но как? Прокоп кусал губы, усиленно соображая. Знать бы по крайней мере, где искать Ирку, — подумал он. Его рассеянный взор наткнулся на груду корреспонденции, ожидавшей Томеша. Большая часть ее по виду напоминала деловые письма, вероятно счета. Потом несколько личных писем — он нерешительно рассматривал их, вертел в руках. Быть может, в одном из них есть какой-нибудь след, адрес или хоть что-нибудь, что могло бы привести к нему… или к ней! Он героически сопротивлялся искушению вскрыть хоть какое-нибудь из писем; но он был совсем один, отделенный от мира мутными стеклами окон, а здесь все дышало мерзкой, постыдной тайной. И, разом отбросив все колебания, Прокоп принялся рвать конверты и читать письмо за письмом. Счет за персидские ковры, за цветы, за три пишущих машинки; настойчивое напоминание о том, что прошел срок рассчитаться за вещи, сданные на комиссию; какие-то загадочные операции, касающиеся лошадей, иностранной валюты и двенадцати вагонов кругляка, стоявших где-то под Кремницей. Прокоп не верил своим глазам; судя по этим документам, Томеш был или крупный контрабандист, или агент по продаже персидских ковров, или спекулянт валютой, а скорее всего — и то, и другое, и третье; помимо того, он перепродавал автомобили, экспортные сертификаты, канцелярскую мебель — да, вероятно, все на свете. В одном письме шла речь о каких-то двух миллионах, в то время как другое, грязное, нацарапанное карандашом, грозило судом за то, что Томеш выманил у его автора фамильную драгоценность («старинный Ring[119] мово деда»). Короче, все вместе обнажало длинную цепь мошенничеств, растрат, подделки экспортных документов и касалось прочих параграфов уголовного кодекса, насколько мог судить Прокоп; просто удивительно, как это все до сих пор не выплыло наружу. Какой-то адвокат лаконично доводил до сведения, что такая-то фирма подала на пана Томеша в суд за растрату сорока тысяч крон; пану Томешу, в его собственных интересах, надлежит явиться в контору и т. д. Прокоп ужаснулся: когда все наконец лопнет — куда могут долететь брызги этой невероятной грязи? Он вспомнил и тихий дом в Тынице, и ту, что стояла однажды здесь, в отчаянной решимости спасти этого человека. И он собрал всю деловую переписку фирмы «Томеш» и бросился к печке — жечь. Печка была набита обугленными бумажками; видимо, перед отъездом сам Томеш тем же способом разрешал свои проблемы.
