Янко Есенский - Демократы

— Куда их несет, — громко ворчал он, — сигнал и то не могут придумать нормальный!.. Каждый сидит на каком-нибудь колесике и обязательно выпускает из-под себя гарь и вонь. Разумеется, на каждом мотоцикле рядом с козлом непременно и коза сидит… Как это неэстетично, когда на мотоцикле сидит женщина, выставив голые коленки…

Через площадь Республики Ландик еле перебрался. Он собирался перейти спокойно, с безразличным видом, уверенно, как все, чтобы в нем не узнали провинциала, но два раза вынужден был остановиться из-за машин, которые, хрюкая, как поросята, то и дело обрушивались с холма на площадь. Перед одной машиной Ландик растерянно заметался, не зная, бежать ему вперед или остаться на месте, и затанцевал. Шофер косо посмотрел на него и покачал головой.

— Свинья! — закричал вслед ему Ландик.

В Старом Месте такого безобразия не было. Там можно прогуливаться спокойно, с достоинством. А тут — никакого порядка… Не могут, что ли, пешком ходить, мерзавцы…

Пешеходы и те, кто ездит, люди разной психологии. И те и другие взаимно недовольны друг другом.

В конце концов Ландик все же перешел площадь и по узкому переулку вышел на улицу Гейдука, а оттуда — к Харитасу, где временно устроился в маленькой комнатке на третьем этаже.

Сидя на узкой оттоманке, он прислонился к стене в надежде сомкнуть глаза хотя бы минут на десять. Он встал сегодня в четыре утра, пять часов тащился на поезде, два часа слушал Шкврнитого, хорошо пообедал, выпил крепкого вина, диктовал Желке речь, пробирался по Штуровой улице и по площади Республики (а это потребовало огромного напряжения), — не удивительно, что на него напала дремота.

В комнате было тепло. Косые лучи сентябрьского солнца падали на паркет и желтую стену; на столе сверкал графин с водой, отбрасывая радужные блики на дешевый коврик из разноцветных лоскутков. Эх, завалиться бы и поспать чуточку.

— Соайе бьенвеню, — вернулся он к речи, — э повте ву бьен дан ля пэтит капиталь дэ ля словаки…

«Хотя бы на пять минут… Достанет ли Желка костюмы?.. «Он принес мне выстиранный платок», — вдруг зазвучало в памяти. — А, это пронзительно поет Милка, в такт песне ударяя по столу… Аничка смеется».

Ландик вздрогнул и открыл глаза.

Топ, топ, топ, бум!

У него над головой послышался ужасный шум, словно на четвертом этаже кто-то прыгал и кувыркался.

«Кто-нибудь из «Орла» тренируется, — подумал Ландик, глядя на потрескавшийся плафон. — «Вотв мажестэ, лё гван пув дезен канну тувнон лё глоб…»

Топ, топ, топ, бум!

Справа раздался девичий смех и визг. Какие-то развеселившиеся девушки, визжа, щекотали друг друга. Ландик прислушался. Где-то внизу глухо гудел вентилятор… «Прекратится это когда-нибудь?» — рассердился Ландик.

Гудение не прекращалось. У-у-у… Топ, топ, топ, бум! Хи-хи-хи! Тин-тин-тин-тин, — забренчал кто-то на пианино у него за спиной. «Гаммы! Боже мой! Вот квартирка!» Он сам затопал ногами — пусть порадуются живущие внизу. Швырнув туфлю в стену, за которой был слышен смех, он начал придумывать, как бы просигнализировать наверх, чтобы там перестали прыгать, но, к сожалению, так ничего и не придумал. Тогда он во весь голос запел гамму: «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до… Та-та-та-та-та-та… Ха-ха-ха-ха…»

Не помогло. Наоборот, словно в насмешку где-то на первом этаже на полную мощность включили радио:

«Безобразие! — вскипел Ландик. — В цыганском шатре и то уютнее, спокойнее и безопаснее, чем в этих спичечных коробках, которые теперь строят… Ну и красота здесь! В каждой комнатушке свое радио со своей мелодией. Всюду пианино: на одном играют гаммы, на другом — чардаш, на третьем — сонаты, на четвертом — танго… Физкультурные упражнения, прыжки… Хохот. Храп. Кто-то зевает. Кто-то умывается, и ты слышишь, как он расплескивает воду и фыркает. Кто-то полощет горло… Пение. Свист. Детский плач. Баюкание… Слышно абсолютно все. Даже то, что сосед говорит во сне. Пусть человек даже во сне следит за своим поведением. Жилье ведь на то и создано, чтобы отдохнуть от улицы, людей, общества, а тут даже дома не можешь остаться наедине с собой. Спишь, словно на шумном бульваре… В наш просвещенный век нужны квартиры с метровыми стенами, как у Розвалида в Старом Месте… Там Милка могла петь… Аничка, пожалуй, напрасно запрещала «китайскую музыку», все равно никто бы не услышал. Жаль, что это чудесное время прошло».

Ландику взгрустнулось. Он вспомнил чисто выбеленную кухню в доме директора банка, патефон, радио, пианино, диван в столовой, поцелуи, перстенек… Судьба жестока, разрушила все прекрасное, разбросала их в разные стороны. Да, а что делает Аничка, где она? Надо непременно послать ей открытку, непременно… Но сейчас все же он должен учить речь…

Тишина не наступала.

А было бы тихо, не вспомнилась бы Аничка, проспал бы до вечера, и речь бы не выучил, Ифтикара Багадура и не увидел бы, не говоря уж о приветствии, опять были бы неприятности.

А так он вышел из дому и направился в сквер, который в то время пышно именовали «садами» Палацкого, сел на скамейку, вынул листок и снова стал учить свою краткую, но великолепную речь.

Ландик прочувствовал каждую фразу. Он знал, где сделает широкий жест, говоря о великом и грандиозном, а где покажет ладонь — в знак незначительности; представлял себе, как поклонится, когда придет его величество и когда подаст ему руку… Немного смущало его лишь одно: а вдруг король заговорит с ним по-французски. Что тогда? Если бы и Желка пришла, это было бы лучше всего: она красива и по-французски говорит.

На пристани собралось человек сто. Преобладали дамы, снедаемые любопытством: им не терпелось взглянуть на шоколадного короля Индии и его жену, которая наверняка еще смуглее, на ее наряд (кто знает, может быть, на ней будет, диадема из настоящих бриллиантов!). Пришел и Йожко Пихик со своим оркестром из двенадцати человек. С ним договорились, что, как только раздадутся крики «ура», оркестр заиграет туш.

У самого причала стояла девочка в чичманском национальном костюме. Обеими руками она держала букет красных гвоздик, который должна была преподнести королеве с глубоким поклоном, продекламировав стишок, кончавшийся словами:

Девочка жалась к молодой стройной даме — по-видимому, матери. Посматривая на даму круглыми голубыми глазками, она улыбалась, когда их взгляды встречались.

— Не тяжело тебе? — спрашивала та, наклоняясь к девочке и обнимая ее за плечики.

— Нет!

— Давай помогу.

Но девочка крепко держала букет и не выпускала его из рук.

В толпе были и молодые дамы и девушки в национальных костюмах. Ландик насчитал их одиннадцать. Они выделялись на фоне темных пиджаков, словно яркая, усыпанная цветами полянка в темном лесу. Среди них была и Желка, в кийовском костюме. Красный цвет очень шел ей, короткие красные юбочки слегка колыхались, открывая больше, чем обычно, красивые стройные ноги в сапожках. Ландик подошел к ней и сердечно поблагодарил за «колоссальную» помощь. В ответ Желка высунула язык, что на жаргоне городских барышень означало: «Я тебя люблю».

Ландик чувствовал себя главным организатором торжества. Он испытующе осматривал собравшихся. Ему казалось, что и с административной стороны все в наилучшем порядке. Прибыли полицейские — конные и пешие. В толпе показалась козья бородка отдела торжественных церемоний — письмоводитель доктор Светлый, зачесанная лысина государственной безопасности — комиссар Врабец, золотой зуб общественного порядка — Небогий, заикающийся интуризм — комиссар Сольничка.

Не было только парохода индийского короля. Время шло, а желанные клубы дыма над Дунаем не появлялись.

Где-то за Гайнбургом заходило солнце. Золотистый Дунай побелел. Красные облачка на западе бросали на волны красноватые блики. Белесая тьма постепенно заволакивала небо, река темнела. Глазки небольших водоворотов как бы закрылись. Терялись из виду маленькие лодки, силуэты гребцов, дым катера и флажки на нем. Гайнбург слился с прилегающим к нему холмом, а башня исчезла в лесу. Почернели, выступили отчетливее и приблизились окрестные холмы и полоска леса за Дунаем, которые только что казались такими далекими и туманными. На мосту и на набережной вспыхнули огни. Засияли огромные окна «Музеумки». Из ближайших домов стали выскакивать огоньки, они садились на катер, наискось переплывали на другой берег, отражались в волнах, догоняя друг друга; запылали окна кафе, сквозь листву деревьев замелькали огни проносящихся автомобилей и трамваев.

А парохода индийского короля все не было. Собравшиеся теряли терпение: одни щелкали крышками карманных часов, другие, отвернув рукав, подносили к глазам ручные часы, чтобы точнее определить время, с неудовольствием замечая, что уже половина восьмого, восемь. Одни ходили взад и вперед, другие чертили тросточкой по песку. Завязался спор о точности. Некоторые утверждали, что король может себе позволить заставить общество ждать его хоть два дня, и было бы даже не «по-королевски», если бы он вдруг прибыл минута в минуту. Другие возражали, что именно короли всегда были пунктуальны, — это только демократические сановники заставляют себя ждать. Какой-то высокий господин сразу привел пример: он с утра до вечера ожидал на банкет министра торговли, а министр тем временем обедал, а потом и ужинал у генерального директора какого-то большого сахарного завода. Король никогда бы так не поступил. В разговор вмешался другой господин и добавил, что ожидание не имеет ничего общего с демократией. Не следует обобщать и приписывать всем дурные манеры и невоспитанность отдельных лиц… Кто-то заговорил о том что хрен редьки не слаще…