— Да, к сожалению!
Через полчаса они находились в большом зале рабочего союза «Полярная звезда», где уже собралось много рабочих. Черный фрак Фалька не произвел хорошего впечатления, и он встретил много недружелюбных взглядов.
Оле представил Фалька длинному худому кашляющему человеку с внешностью энтузиаста:
— Столяр Эриксон!
— Так, — сказал тот, — что, этот господин тоже хочет стать депутатом? Он кажется мне слишком несолидным.
— Нет, нет! — сказал Оле. — Он пришел от газеты.
— От какой газеты? Есть много разных газет! Может быть, он здесь для того, чтобы насмехаться над нами?
— Нет, ни в каком случае, — сказал Оле. — Он друг рабочих и готов все сделать для вас.
— Так, так! Это другое дело! Но я боюсь таких господ: у нас был один, который жил с нами; то есть он жил в том же доме, на Белых горах; он был управляющим; звали эту каналью Струве.
Раздался стук молотка, и на председательское место сел человек средних лет. Это был каретник Лефгрен, городской гласный и кавалер медали «Litteris et artibus» [8]. Исполнением общественных обязанностей он выработал себе большую сценическую практику; а внешность его приняла отпечаток почтенности, заставлявшей стихать бури и подавлявшей шум. Большой судейский парик защищал его широкое лицо, украшенное бакенбардами и очками.
Рядом с ним сидел секретарь, в котором Фальк узнал служащего в Большом присутствии. Он надел пенсне и, скаля зубы, выражал порицание всему, что говорили. На первой скамье сидели почетные члены: офицеры, чиновники, банкиры, поддерживавшие все лояльные предложения и отвергавшие с большой парламентской ловкостью все попытки к реформе.
Протокол был прочтен секретарем и принят. Потом настала очередь первого пункта повестки дня:
«Подготовительная комиссия предлагает рабочему союзу „Полярная звезда“ выразить свое порицание, которое выскажет всякий здравомыслящий гражданин тому незаконному движению, которое, под именем стачек, проходит теперь почти по всей Европе».
— Согласно ли собрание?..
— Да, да! — кричали на первой скамье.
— Господин председатель! — крикнул столяр с Белых гор.
— Кто там сзади так шумит? — спрашивает председатель и смотрит сквозь очки так, будто готовится достать палку.
— Тут никто не шумит; я просил слова!
— Кто это?
— Столяр Эриксон! {101}
— Он мастер? Когда это он стал им?
— Я прошел науку подмастерья, но не имел средств взять права; но я знаю свое дело не хуже других и работаю самостоятельно!
— Прошу столярного подмастерья Эриксона сесть и не мешать! Отвечает ли собрание утвердительно на поставленный вопрос?
— Господин председатель!
— В чем дело?
— Я прошу слова! Позвольте мне говорить, господин председатель! — ревел Эриксон.
— Слово Эриксону! — забормотали сзади.
— Подмастерье Эриксон, как вы пишете свою фамилию, через «кс»? {102} — спросил председатель, которому подсказывал секретарь.
Громкий смех раздался на первой скамье.
— Я вообще не читаю, милостивые государи, а спорю, — сказал столяр с горящими глазами. — Да, вот что! Если бы мне было дано слово, я сказал бы, что стачечники правы; потому что, когда хозяева и патроны жиреют, не занимаясь ничем, кроме приемов и тому подобной ерунды, то рабочий должен оплачивать это своим потом. Но мы уже знаем, почему вы не хотите оплачивать наш труд: потому что мы получили бы голос в риксдаге, а этого боятся…
— Господин председатель!
— Господин ротмистр фон Шпорн!
— И вы прекрасно знаете, что оценочная комиссия сбавляет налоги, если они достигают известной цифры. Если бы я имел слово, я сказал бы многое, но это приносит так мало пользы…
— Господин ротмистр фон Шпорн!
— Господин председатель, милостивые государи! Очень неожиданным является то обстоятельство, что в этом собрании, создавшем себе известность хорошим поведением, позволяется людям, лишенным всякого парламентского такта, компрометировать почтенный союз бесстыдным презрением ко всяким формам. Поверьте мне, господа, это не случилось бы в стране, в которой смолоду получают военное воспитание…
— Всеобщая воинская повинность, — сказал Эриксон Оле.
— …где привыкли управлять собой и другими! Я высказываю горячую надежду, что такой случай не повторится в нашей среде; я говорю «наша среда» потому, что я тоже работник… все мы работники перед Господом… и я говорю это в качестве члена союза. И был бы днем печали тот день, когда мне пришлось бы взять обратно слова, высказанные мной на днях в другом собрании (это было в Национальном союзе друзей воинской повинности). Вот эти слова: «Я высокого мнения о шведском рабочем!»
— Браво, браво!
— Принято ли предложение подготовительной комиссии?
— Да, да!
— Второй пункт: «По предложению некоторых членов подготовительная комиссия предлагает союзу собрать деньги для подарка ко дню конфирмации герцога Далсландского в знак благодарности шведских рабочих королевскому дому, в особенности же в знак порицания тех рабочих беспорядков, которые под именем коммуны разоряют столицу Франции».
— Господин председатель!
— Господин доктор Габерфельд!
— Нет, это я — Эриксон! Я прошу слова!
— Так! Слово принадлежит Эриксону!
— Я хотел бы только объяснить, что не рабочие сделали коммуну в Париже, а чиновники, офицеры, адвокаты и газетные сотрудники. Если бы я мог говорить, я предложил бы этим господам выразить свои чувства в конфирмационном альбоме.
— Отвечает ли союз утвердительно на предложение?
— Да, да!
И потом началось писание протоколов, закусывание и болтовня, совсем как в риксдаге.
— Здесь всегда так? — спросил Фальк.
— Весело это, господин? — отвечал Эриксон. — Волосы рвать на себе хочется! Изменой и предательством называю я это. Один эгоизм и своекорыстие! Ни одного человека с сердцем, который повел бы дело дальше! Поэтому и кончится тем, чем должно кончиться!
— Чем же именно?
— Мы увидим! — сказал столяр и схватил руку Оле. — Готов ли ты? — продолжал он. — Не ударь лицом в грязь, потому что в критике не будет недостатка!
Оле хитро подмигнул.
— Подмастерье, орнаментщик Оле Монтанус заявил о желании прочесть реферат о Швеции, — начал опять председатель. — Материал, кажется мне, несколько обилен и взят обще; но если вы обещаете покончить в полчаса, тогда мы готовы вас слушать. Как вы полагаете, милостивые государи?
— Да!
— Господин Монтанус, пожалуйте!
Оле встряхнулся, как собака, собирающаяся прыгнуть, и прошел через собрание, окидывавшее его испытующими взглядами.
Председатель вступил в разговор с первой скамьей, а секретарь зевнул перед тем как достать газету, чтобы показать, как мало он намерен слушать доклад.
Оле взошел на эстраду, опустил свои большие веки, пожевал несколько раз, чтобы уверить слушателей, что он начинает; когда действительно стихло, так стихло, что можно было слышать, что́ председатель говорил ротмистру, он начал:
— О Швеции. Несколько мыслей.
И после некоторой паузы:
— Милостивые государи! Неголословным будет то утверждение, что плодотворнейшая идея и сильнейшее стремление наших дней — разрушить близорукое национальное чувство, разделяющее народы и делающее их врагами; мы видели, к каким средствам прибегают для этого всемирные выставки и их влияние — почетные дипломы.
Переглянулись вопросительно.
— Что это за выверт? — сказал Эриксон. — Что-то неожиданно, а так хорошо.
— Шведская нация марширует — как всегда, так и теперь — во главе цивилизации, и она больше других наций сделала плодотворной космополитическую идею, если можно судить по цифрам. Этому способствовали необычайно благоприятные обстоятельства, и я кратко рассмотрю их теперь, чтобы потом перейти к более легким вопросам: образу правления, основным налогам и тому подобному.
— Это что-то затягивается, — сказал Эриксон и толкнул Фалька в бок. — Но это весело.
— Швеция, как известно всякому, есть немецкая колония, и язык, сохранившийся довольно чисто до наших дней, есть грубый немецкий в двенадцати диалектах. Это обстоятельство, то есть та трудность, с которой сообщались между собой провинции, стало мощным фактором, противодействовавшим развитию нездорового национализма. Другие же счастливые обстоятельства боролись с односторонним немецким влиянием, которое однажды дошло до того, что Швеция стала германской провинцией, именно при Альбрехте Мекленбургском {103}. Сюда я причисляю, во-первых, завоевание датских провинций: Сконе, Халланда, Блекинге, Бохуслена и Дальсланда; в богатейших провинциях Швеции живут датчане, говорящие еще на языке своей страны и отказывающиеся признавать шведское господство.
