— Куда, ради Христа, он клонит? С ума он сошел, что ли?
— Жители Сконе до сих пор, например, считают Копенгаген столицей и в риксдаге образуют враждебную нашему правительству партию. Приблизительно так же обстоит и с датским Гетеборгом, не признающим Стокгольм столицей государства; там англичане теперь главенствуют и устроили колонию. Эта нация, английская, ловит рыбу по побережью и ведет почти всю оптовую торговлю города зимой; летом они уезжают домой и наслаждаются своим доходом в своих виллах в шотландских горах. Впрочем, они великолепные люди. Англичане издают большую газету, в которой восхваляют собственные поступки, не порицая чужих.
Потом мы должны принять во внимание обильную колонизацию. У нас есть финны в финских лесах, но они есть и в столице, где они поселились вследствие неблагоприятных политических обстоятельств на родине. На наших больших металлургических заводах много валлонов, пришедших в XVII веке и еще поныне говорящих на ломаном французском языке. Известно, что валлоны ввели новую конституцию и в Швеции; и она происходит из Валлонии. Дельные люди и очень честные!
— Нет, бога ради, что же это такое?!
— При Густаве-Адольфе пришло много шотландского сброду и поступило в солдаты {104}; поэтому они попали и в верхнюю палату. На восточном побережье много семейств, происходящих от ливонских колонистов и из иных славянских земель; поэтому здесь можно часто встретить чисто татарский тип лица.
Я утверждаю, что шведский народ был на лучшем пути к денационализации… Раскройте родословные книги шведского дворянства и посчитайте там шведские имена. Если их будет больше двадцати пяти процентов, то вы можете отрезать мне нос, милостивые государи! Откройте адресную книгу наудачу; я сам считал на букву Г, и из четырехсот имен двести иностранных.
Где же причина этого? Их много, но важнейшие — иностранные династии и завоевательные войны. Когда подумаешь, сколько всякого сброда сидело на шведском престоле, то удивляешься, что нация поныне верна королям. Постановление основного закона, что шведский король должен всегда быть иностранцем, необходимо приводит к нашей цели, к денационализации.
Что страна выиграет от сношения с чужими нациями, в этом я убежден; ибо потерять что-либо она не может, так как нельзя потерять то, чего не имеешь. У нации попросту отсутствует национальность; это Тегнер открыл уже в 1811 году и по близорукости жаловался на это {105}. Но было уже поздно, ибо раса уже была испорчена глупыми завоевательными войнами. Из единственного миллиона жителей, которые числились в стране во время Густава-Адольфа, семьдесят тысяч мужчин, способных к продолжению рода, были вывезены и истреблены. Скольких уничтожили Карл X, XI и XII {106}, я не знаю, но можно представить себе, какую расу должны были произвести оставшиеся, так как они принадлежали все к отбросам, которыми пренебрегла корона.
Я возвращаюсь к своему утверждению, что у нас нет национальности. Может ли кто-нибудь назвать мне что-нибудь шведское в Швеции, кроме наших пихт, сосен и железных рудников, которые вскоре не будут больше нужны рынку? Что представляют собой наши народные песни? Французские, английские и немецкие романсы в плохих переводах! Что представляют собой национальные костюмы, об исчезновении которых мы печалимся? Старые обрывки господских одежд Средних веков.
Назовите мне шведское стихотворение, произведение живописи, музыки, которое было бы настолько специфически шведским, что отличалось бы от всего нешведского. Покажите мне шведское здание! Нет такого, а если и есть, то оно или плохо, или сделано по иностранному образцу.
Мне кажется, я не преувеличу, если скажу, что шведская нация — недаровитая, высокомерная, рабская, завистливая и грубая нация. И поэтому она идет навстречу своей гибели большими шагами.
Теперь в зале поднялся шум. Можно было разобрать сквозь гул отдельные крики: «Карл XII! Карл XII!»
— Милостивые государи, Карл XII умер; пусть спит он до следующего юбилейного празднества. Ему мы должны быть более всего благодарны за нашу денационализацию, и поэтому я попрошу присутствующих провозгласить вместе со мной четырехкратное «ура». Милостивые государи, да здравствует Карл XII!
— Позволю себе призвать собрание к порядку! — закричал председатель.
— Можно ли выдумать для какой-нибудь нации большую глупость, чем перенять у иностранцев стихосложение? Какие волы способны ходить тысячу шестьсот лет за плугом, не умудрившись сочинить песню! Но вот заявился весельчак из придворных Карла XI и уничтожил все дело денационализации {107}. Раньше писали по-немецки, теперь должны были писать по-шведски, поэтому я попрошу воскликнуть вместе со мной: «Долой глупую собаку Георга Стьернгьельма!»
(«Как его звать?» — «Эдвард Стьернстрем!» Председатель ударяет молотком по столу. Беспорядок. «Довольно! Долой изменника! Он издевается над нами!»)
— Шведская нация может только орать и драться, это я вижу. И так как я не могу продолжать, чтобы перейти к правительству и королевским оброчным статьям, то я хотел бы только сказать, что те раболепные болваны, которых я слышал сегодня здесь, созрели для абсолютизма. И вы получите его! Положитесь на это! Вы получите абсолютизм!
Толчок сзади выбросил эти слова из глотки оратора, державшегося за стол.
— И неблагодарное племя, не желающее слушать правды… («Вон его! Разорвать на клочья!»)
Оле сбросили с эстрады; но и в последний момент он кричал как безумный, в то время как на него сыпались толчки и удары:
— Да здравствует Карл XII! Долой Георга Стьернгьельма!
Оле и Фальк встретились на улице.
— С чего это ты? — спросил Фальк. — С ума ты сошел, что ли?
— Да, мне кажется, что так! Я почти шесть лет учил эту речь, я до последней точки знал, что скажу; но когда я выступил и увидел эти глаза, все лопнуло; вся моя искусная система доказательств рухнула, как леса; я почувствовал, что почва опускается у меня под ногами, и все мысли перепутались. Что, это было очень безумно?
— Да, плохо, и газеты на тебя набросятся.
— Это печально! А мне казалось, что все так ясно. Но все же хорошо было задать им разок встрепку.
— Ты таким образом вредишь своему делу; теперь тебе никогда больше нельзя будет говорить!
Оле вздохнул.
— На что, ради бога, понадобился тебе Карл XII? Это было хуже всего.
— Не спрашивай меня! Не знаю!
— Любишь ли ты еще рабочего? — продолжал Фальк.
— Мне жаль, что он дает авантюристам обманывать себя, и я никогда не брошу его дела, ибо дело его великий вопрос ближайшего будущего, и вся ваша политика в сравнении с ним не стоит ни гроша.
Оле и Фальк спустились по улицам и потом опять вернулись в старый город, где зашли в кафе.
Было теперь между девятью и десятью часами, и кафе было пусто. Только один-единственный гость сидел около стойки. Он читал вслух девушке, сидевшей рядом с ним за шитьем. Все это выглядело очень мило и уютно, но, должно быть, произвело сильное впечатление на Фалька, потому что он взволнованно задвигался и выражение его лица изменилось.
— Селлен! Ты здесь! Добрый вечер, Бэда! — сказал Фальк, подавая руку девушке с искусственной сердечностью, обычно так чуждой ему.
— А, брат Фальк! — сказал Селлен. — И ты здесь бываешь? Я так и думал, что что-нибудь произошло, так как мы очень редко встречаемся в Красной комнате.
Фальк и Бэда обменялись взглядами. Молодая девушка выглядела очень изящно для своего положения: тонкое интеллигентное лицо, тронутое каким-то горем; стройная фигура с целомудренной игрой линий; глаза немножко сходились кверху, как бы ожидая какого-то несчастья с неба; но так они могли выражать все, чего хотел мгновенный каприз.
— Как ты серьезен! — сказала она Фальку и опустила глаза на шитье.
— Я был на серьезном заседании, — сказал Фальк и покраснел, как девушка. — Что вы читаете?
— Я читал посвящение к «Фаусту», — сказал Селлен и протянул руку, чтобы поиграть шитьем Бэды.
Темное облако прошло по лицу Фалька. Разговор стал вымученным и невыносимым. Оле погрузился в размышления, по-видимому, касавшиеся самоубийства.
Фальк спросил газету, и ему дали «Неподкупного». При этом он вспомнил, что забыл посмотреть, что там писали о его стихах. Он раскрыл газету и взглянул на третью страницу; там он нашел, что ему требовалось.
Это не были комплименты, но не были также и грубости, потому что статья была написана с настоящим и глубоким интересом. Рецензент находил, что поэзия Фалька не хуже и не лучше другой, но так же эгоистична и лишена значения; она говорит только о частных делах автора, недозволенных связях, действительных и вымышленных; она кокетничает с маленькими грешками, но не печалится о больших грехах; она нисколько не лучше английской камерной поэзии {108}; и поэт мог бы поместить перед текстом свой портрет — тогда текст был бы иллюстрирован.
