Эти простые истины произвели глубокое впечатление на Фалька, который читал только написанную Струве рекламу в «Сером колпачке» и продиктованный личным благоволением отзыв в «Красной шапочке». Он коротко простился и встал.
— Ты уже уходишь? — спросила Бэда.
— Да. Встретимся ли мы завтра?
— Конечно, как всегда. Покойной ночи!
Селлен и Оле последовали за ним.
— Это редкое дитя, — сказал Селлен после того, как они прошли некоторое время молча.
— Прошу тебя говорить о ней сдержаннее.
— Я вижу, ты влюблен в нее.
— Да, это так, и, надеюсь, ты прощаешь это мне.
— Пожалуйста, я не намерен становиться на твоей дороге!
— А я прошу тебя не думать о ней ничего плохого…
— Нет, я этого и не делаю! Она была в театре.
— Откуда ты это знаешь? Она ничего не рассказывала мне об этом.
— А мне рассказывала. Нельзя им вполне доверять.
— Ну, в этом нет ничего плохого. Я намереваюсь, как только буду в состоянии, извлечь ее из ее положения. Наши отношения ограничиваются тем, что мы утром в восемь часов отправляемся в Гага-парк и пьем воду из источника.
— Как невинно! Вы никогда не ходите по вечерам ужинать?
— Мне никогда не приходило в голову делать ей такое неподходящее предложение, которое она отклонила бы с презрением. Ты смеешься! Смейся! Я еще верю в любовь женщины, к какому бы классу она ни принадлежала; да, пусть у ней будет какое угодно прошлое. Она сказала мне, что жизнь ее не была чиста, но я обещал ей никогда не спрашивать ее о ее прошлом.
— Значит, это серьезно?
— Да, серьезно.
— Ну, тогда это другое дело. Покойной ночи, Фальк!
— Ты пойдешь со мной, Оле?
— Покойной ночи.
— Бедный Фальк, — сказал Селлен Оле, — теперь его очередь пройти сквозь строй! Но это необходимо, как прорезывание зубов; не становишься мужчиной, пока не переживешь своего романа!
— А какова эта девица? — спросил Оле исключительно из вежливости, так как мысли его были далеко.
— Она довольно хороша в своем роде, но Фальк принимает все это слишком серьезно; это и она, по-видимому, тоже делает, пока думает, что может завладеть им; но если это затянется, она устанет, и нельзя ручаться, что она не будет искать развлечений на стороне. Нет, вы не понимаете этих вещей. Не надо мямлить, надо брать сразу, не то придет другой. Был ли ты уже влюблен, Оле?
— У меня был ребенок от нашей работницы, там, дома, в деревне, и за это отец прогнал меня из дому. С тех пор мне на них наплевать!
— Это было несложно. Но быть обманутым, как это называют, это чувствуется сразу, поверь мне! О! о! о! Надо иметь нервы, как скрипичные струны, если хочешь играть в эту игру. Посмотрим, как Фальк выйдет из этой борьбы; многие принимают ее слишком глубоко, что глупо. Дверь открыта! Входи, Оле; я надеюсь, что постели взбиты, чтобы тебе удобнее было лежать; но ты должен извинить мою старую служанку за то, что она не умеет взбивать подушек; пальцы ее несколько слабы, видишь ли, подушка, может быть, окажется немного жесткой.
Они поднялись по лестнице и вошли в мастерскую.
— Похоже, что служанка проветривала или мыла полы; здесь пахнет сыростью.
— Ты сам над собой смеешься; никто не мог здесь мыть, так как нет больше пола.
— Нет больше пола? Ну, это другое дело! Где же он остался? Может быть, сгорел? Тоже ладно! Нам придется лечь на мать сыру землю или на мусор, смотря по тому, что там окажется.
И они легли, одетые, на накат, сделав себе постель из кусков холста и старых рисунков и положив папки под голову. Оле добыл огня, достал стеариновую свечку из кармана; слабый свет бродил в большом пустом ателье и, казалось, упорно боролся с массами тьмы, врывавшимися в огромные окна.
— Холодно сегодня, — сказал Оле и достал засаленную книжку.
— Холодно? Нет, только двадцать градусов снаружи, и значит, здесь по меньшей мере тридцать, так как мы живем так высоко. Сколько сейчас может быть времени?
— Кажется, у Иоанна только что пробило час.
— У Иоанна? У него нет часов! Он так беден, что заложил их.
Наступила длительная пауза, которую прервал Селлен.
— Что ты читаешь, Оле?
— Это не важно.
— Не важно? Разве ты не должен быть вежливым, когда ты в гостях?
— Это старая поваренная книга, которую я взял у Игберга.
— Неужели, черт подери? О, мы ее почитаем; я сегодня выпил только чашку кофе и стакан воды.
— Чего ты хочешь? — сказал Оле и стал перелистывать книгу. — Хочешь рыбное блюдо? Знаешь, что такое майонез?
— Майонез? Нет! Читай! Это звучит хорошо!
— Так слушай! «Майонез. Масло, муку и немного английской горчицы варят вместе и растирают с хорошим бульоном. Пока все это варится, впускают несколько желтков. После надо дать остыть».
— Нет, черт подери, от этого не будешь сытым…
— О, это еще не все. «Хорошего прованского масла, немного сливок с белым перцем»… Да, я вижу, это не годится. Хочешь чего-нибудь поосновательнее?
— Открой-ка про капустники; это самое лучшее из того, что я знаю.
— Нет, я не могу читать больше вслух!
— Ну, читай же!
— Нет, оставь меня в покое.
Опять настала тишина. Потом свеча погасла, и стало совсем темно.
— Покойной ночи, Оле; завернись, чтобы не замерзнуть.
— Во что мне завернуться?
— Не знаю. Не правда ли, веселая жизнь?
— Я спрашиваю себя, почему ты не кончаешь самоубийством в такой холод.
— Этого не надо делать! По-моему, интересно посмотреть, что из этого наконец выйдет.
— Есть у тебя родители, Селлен?
— Нет, я незаконнорожденный! А у тебя?
— Есть, но выходит то же самое.
— Ты должен благодарить Провидение, Оле; надо всегда благодарить Провидение, хотя я и не знаю, какую это имеет цель. Так надо.
Опять настала тишина; потом Оле нарушил ее:
— Ты спишь?
— Нет, я лежу и думаю о статуе Густава-Адольфа; поверь мне…
— Ты не мерзнешь?
— Мерзнуть? Да здесь так тепло!
— Моя правая нога совсем отнялась.
— Накройся этюдным ящиком и воткни по бокам кисти, тебе станет теплее.
— Как ты думаешь, живется кому-нибудь так плохо, как нам?
— Плохо? Разве нам плохо, раз мы имеем крышу над головой? Есть профессора в академии, с треуголкой и шпагой, которым бывало куда хуже. Профессор Лундстрём проспал половину апреля в театре, в Хмельном саду. Это было стильно! Он имел в полном распоряжении всю левую литерную ложу и уверяет, что после часа ночи не было ни одного свободного места в партере; это всегда хороший приют зимой, но плохой летом. Покойной ночи, я теперь засыпаю.
И Селлен заснул. Оле же встал и стал ходить взад и вперед по комнате, пока не начало светать; тогда день сжалился над ним и послал покой, которого не дала ему ночь.
Зима прошла медленно для несчастных, быстрее — для менее несчастных. И пришла весна с ее обманчивой надеждой на солнце и зелень, пока не настало лето — короткое приготовление к осени.
В одно майское утро литератор Арвид Фальк шел из редакции «Рабочего знамени» в раскаленную жару вдоль набережной и смотрел, как разгружались и загружались суда. Его внешность была менее холеной, чем прежде: черные волосы были длиннее, чем требовала мода, борода разрослась à la Henri IV. Глаза горели зловещим огнем, выдающим фанатика или пьяницу.
Казалось, что он выбирал судно, но не мог решиться. После долгого колебания он подошел к матросу, катившему тачку с тюками к бригу. Он вежливо поднял шляпу.
— Не можете ли вы мне сказать, куда идет этот корабль? — спросил он робко, хотя ему казалось, что он говорит очень смелым тоном.
— Корабль? Я не вижу никакого корабля!
Окружающие смеялись.
— Если же вы хотите знать, куда уходит бриг, то прочтите вон там!
Фальк почувствовал, что теряет позицию, но подзадорил себя и продолжал резким тоном:
— Разве вы не можете вежливо ответить на вежливый вопрос?
— Вы? Убирайся к черту, не стой здесь и не ругайся! Берегись!
Разговор прекратился, и Фальк решился наконец. Он повернулся, пошел вверх по улице, пересек рынок и повернул в следующую улицу. Там он остановился перед дверью грязного дома. Опять он колебался, потому что никогда не мог превозмочь свой природный грех — нерешительность.
В это время пробежал маленький оборванный косой мальчишка с охапкой корректур на длинных полосах; когда он пробегал мимо Фалька, тот остановил его.
— Редактор наверху? — спросил он.
— Да, он был здесь с семи часов, — ответил запыхавшийся мальчишка.
— Он обо мне спрашивал?
— Да, много раз!
— Он сердит?
— Да! Как всегда.
И мальчишка стрелой бросился вверх по лестнице. Фальк последовал за ним и вошел в редакционную комнату. Это была дыра с двумя окнами в темный переулок; перед каждым окном стоял стол некрашеного дерева с бумагой, перьями, газетами, ножницами и флаконами клея.
