Когда я снова обрел способность соображать, выяснилось, что после моего оглушительного падения Бобби почла за благо исчезнуть из комнаты, а я намертво застрял в кресле в позе, похожей на позу Селедки в Швейцарии, когда его ноги оказались обернутыми вокруг шеи. И, похоже, у меня не было никаких шансов вырваться из кресельного плена без применения мощных технических средств.
Тем не менее путем сложных манипуляций я мало-помалу высвобождал застрявшие члены, и наконец, умудрившись все-таки отделить себя от кресла, уже собирался встать, когда опять услышал над собой голос.
— Боже милосердный! — произнес голос, и, подняв глаза, я обнаружил, что это не бринкли-кортское привидение, как я было подумал, а миссис Хомер Артроуз. Она смотрела на меня так же, как сэр Родерик Глоссоп недавно смотрел на Бобби — «в немом оцепенении», весь ее вид свидетельствовал о том, что она совершенно сбита с толку. Я заметил, что на этот раз чернильное пятно у нее на подбородке.
— Мистер Вустер! — взвизгнула она.
Когда к вам обращаются со словами «Мистер Вустер», ничего другого не остается, как сказать в ответ «Здравствуйте», что я и сделал.
— Понимаю, что вы удивлены, — продолжал я, когда она, обретя дар речи, спросила: а) что я делаю в комнате ее сына, и б) что, черт побери, все это значит. «Ради всего святого», добавила она для пущей убедительности.
Про Бертрама Вустера нередко говорят, что он за словом в карман не полезет, и сейчас мне это очень пригодилось, потому что не так-то легко лезть в карман за чем бы то ни было, стоя на четвереньках. Впрочем, на этот раз мне не составило труда придумать отговорку; благодаря нечаянной встрече со служанкой и котом Огастусом у меня было то, что французы называют point d'appui.[68] Сняв с себя очередной обломок кресла, я сказал с искренностью, которая, по-моему, была мне очень к лицу:
— Дело в том, что я искал мышь.
Если бы она сказала в ответ: «А, ну да. Понимаю. Разумеется, мышь. Теперь ясно», — все бы прошло, как по маслу, но она так не сказала.
— Мышь? — спросила она. — Что значит — мышь? Если бы она и вправду не знала, что такое мышь, мне предстояла бы утомительная и сложная работа, и я просто не знал бы, с чего начать. Но, к моему облегчению, последующие ее слова показали, что фраза «Что значит — мышь?» не содержит вопроса о значении этого слова, а представляет собой то, что называется крик души.
— С чего вы взяли, что в комнате мыши?
— У меня есть основания так полагать.
— Вы их что, видели?
— Вообще-то нет. Но я видел следы — то, что французы называют perdu.[69]
— Но почему вы решили искать здесь мышей?
— Так — дай, думаю, взгляну.
— А для чего вы залезли на кресло?
— Хотел оглядеть комнату, так сказать, с высоты птичьего полета.
— И часто вы ловите мышей в чужих спальнях?
— Я бы не сказал, что часто. Так, знаете ли, под настроение.
— Понятно. Ну, что ж…
Когда вам говорят таким тоном «Ну, что ж», обычно это означает, что вы злоупотребляете гостеприимством, пора бы и честь знать. Видно было, что, по ее мнению, Вустерам больше нечего делать в спальных апартаментах ее сына, и, мысленно признав, что в чем-то она права, я поднялся, стряхнул пыль с коленей и, сказав несколько любезных фраз в том смысле, что, я надеюсь, работа над ее новым морозпокожным романом продвигается успешно, избавил ее от моего присутствия. Дойдя до двери, я оглянулся и, поймав ее взгляд, понял, что состояние «немого оцепенения», пожалуй, еще больше усугубилось. Ясно было, что мое поведение кажется ей странным, и не могу не признать, что таковым оно и было на самом деле. Всякий, кто свяжется с Робертой Уикем, неизбежно начинает совершать странные поступки.
В данный момент мне больше всего хотелось поговорить по душам с этой famme fatale,[70] и после непродолжительных поисков я обнаружил ее на лужайке в моем шезлонге с книжкой мамаши Артроуз в руках — с той самой, которую я читал, когда она заварила всю эту кашу. Бобби встретила меня лучезарной улыбкой.
— Что, уже? — сказала она. — Нашел?
Страшным усилием воли я обуздал эмоции и заставил себя отвечать сурово, но в рамках приличий.
— Нет, — сказал я. — Не нашел.
— Видно, плохо искал.
И снова я вынужден был сделать паузу и напомнить себе, что английский джентльмен не может треснуть по шее сидящую рыжеволосую фурию, как бы сильно она на это ни напрашивалась.
— Я просто не успел. Помешала одна полоумная, она подкралась сзади и спросила, как дела.
— Я просто поинтересовалась. — Она хихикнула. — Ну и загремел же ты! «Как упал ты с неба, денница, сын зари[71]», сказала я себе. Какой ты нервный, Берти. Пора научиться владеть собой. Попробуй попринимать какое-нибудь успокоительное. Я уверена, сэр Родерик может тебе прописать, если ты к нему обратишься. Ну, что теперь?
— Что значит «что теперь»?
— Что ты собираешься предпринять?
— Вытряхну тебя из шезлонга, сяду в него сам, возьму книгу, первые главы которой показались мне увлекательными, продолжу чтение и постараюсь забыть весь этот бред.
— Ты хочешь сказать, что не собираешься сделать еще один заход?
— Нет. Бертрам выбывает из игры. Можешь считать это моим официальным заявлением для прессы.
— А как же коровий сливочник? Представь себе печаль и муки дяди Тома, когда он узнает о постигшей его утрате.
— Чихать я хотел на дядю Тома.
— Берти! Я тебя не узнаю!
— Ты бы и маму родную не узнала, если бы тебе пришлось, как мне, стоять на карачках в спальне Уилберта, с креслом, обмотанным вокруг шеи, а туда вошла мамаша Артроуз.
— Да что ты!
— Собственной персоной.
— И что ты ей сказал?
— Сказал, что ищу мышь.
— Неужели не мог придумать что-нибудь получше?
— Нет.
— Ну и чем все кончилось?
— Я слинял, а она осталась в полной уверенности, что у меня не все дома. Вот почему, Бобби, когда ты заводишь речь о том, чтобы сделать еще один заход, я могу лишь горько рассмеяться в ответ, — сказал я и горько рассмеялся. — Ни за что не пойду больше в эту чертову комнату! Даже за миллион фунтов стерлингов наличными в мелких купюрах.
На лице у нее появилась презрительная гримаса. Ну, вы знаете, как дамочки поджимают и одновременно вытягивают губы. Все это должно было означать, что она разочаровалась в Бертраме, хотя прежде ожидала от него гораздо большего. Потом она выразила это словами:
— И это говорит бесстрашный Вустер?
— Он самый.
— Слушай, ты человек или мышь?
— Умоляю, не произноси при мне слово «мышь».
— Но я уверена, что стоит попробовать еще раз. За битого двух небитых дают. И я тебе помогу.
— Ха!
— По-моему, я это уже где-то слышала.
— И еще не раз услышишь — не сомневайся.
— Ну, будь умником, Берти. Если мы будем действовать сообща, все пройдет, как надо. Вряд ли мамаша Артроуз снова нагрянет в комнату. Молния не ударяет в одно дерево дважды.
— Кто это тебе сказал?
— А если она все-таки придет… Знаешь, как мы поступим? Ты войдешь в комнату и начнешь искать, а я буду стоять за дверью.
— Велика помощь, нечего сказать!
— Ты меня не понял: если она снова появится, я начну петь.
— Всегда рад послушать, как ты поешь, но какой от этого прок?
— Ох, Берти, ты и вправду непроходимый болван! Неужели до тебя не доходит? Когда ты услышишь, что я запела, ты будешь знать, что надвигается опасность, и у тебя будет куча времени смыться через окно.
— Ага, и сломать себе шею.
— С чего ты взял? Там же балкон. Я видела, как Уилберт Артроуз делал на балконе утреннюю зарядку. Он страшно сопел, принимал невообразимые позы и…
— К черту Уилберта вместе с его позами.
— Я просто хотела сделать мой рассказ более увлекательным. Суть в том, что в комнате есть балкон, ты выскочишь на балкон, и был таков. Рядом с балконом водосточная труба. Ты соскальзываешь вниз по трубе и идешь своей дорогой, напевая «Очи черные». Не станешь же ты утверждать, что не в состоянии слезть с балкона по водосточной трубе. Дживс рассказывал, что для тебя это плевое дело.
Я задумался. Должен признаться, что действительно в свое время немало полазил по водосточным трубам. Нередко обстоятельства складывались таким образом, что ничего другого просто не оставалось. Именно таким путем я покинул Скелдингс-Холл в три часа утра после пресловутой истории с грелкой. Так что перспектива спуска с балкона по трубе меня не пугала, хотя было бы преувеличением сказать, что лазанье по водосточным трубам является моим любимым времяпрепровождением. Я понял, что, может быть, и вправду несколько муссирую — если только это называется муссировать — предстоящую опасность.
И главное, что склонило чашу весов в пользу ее плана и заставило меня согласиться, была мысль о дяде Томе. Как ни нелепо выглядит со стороны его пристрастие к коровьему сливочнику, он ведь в самом деле всей душой привязан к этому уродцу, и мне было тяжело думать, что вот он вернется из Харрогита, скажет себе: «Пойду-ка взгляну на мой любимый сливочник», и обнаружит, что коровы-то и нет. Летний день для него сразу же померкнет, а любящие племянники не могут допустить, чтобы летние дни меркли для их любимых дядюшек. Да, я сказал: «Чихать я хотел на дядю Тома», но на самом деле я врал. Никогда не забуду, что, когда я жил в Малверн-Хаусе, Брамли-он-Си, он, всего лишь муж моей тети, посылал мне по почте деньги, иногда по целых десять шиллингов. Короче говоря, я всегда видел от него только добро, и теперь пришел мой черед отплатить ему тем же.
