Глупо сидеть не двигаясь, да и жажда не давала покоя. Он пытался собрать в ладони тьму своего убежища и отправить ее в рот; отправлял в буквальном смысле этого слова, помогая пальцами, как нечто такое, что можно в самом деле поглощать, как растаявший гигантский айсберг — только айсберг лавы, что плыл перед его воспаленным взором, казалось, что плыл, хотя временами, когда сюда прокрадывался мерцающий свет, видно было, что он неподвижен.
Наконец он решился. Нельзя погибать от жажды! Вода там, там, наверху, стоит лишь выйти в кустарники — и можно сосать, жевать мокрую от росы траву…
Но он тут же взял себя в руки… Идти днем… это значит самому отдаться в руки врагов… в руки тех, кто ищет его, живого или мертвого… а то… а то… а то… и это «а то» капелью слышалось где-то, где-то, где-то… а то… а то… а то… углубиться в подземные переходы, заблудиться и, не встретив нигде воды, умереть от жажды в каменной западне…
Нет! Только не в лабиринт, нет! Он дождется ночи и выйдет на поверхность, в кустарники… эх! пошел бы дождь… он бросился бы ничком и ловил бы, глотал дождевые капли…
Он дрожал… движения его были неуверенны… вздрагивали руки… он весь дрожал в ожидании ночи… в ожидании того момента, когда пустятся в плавание флоты летучих мышей… когда заблудившиеся светляки залетят в пещеру, — посвети, прежде чем потухнешь, — залетят кусочками звездного неба, разбитого, как пиньята — рождественский горшок со сладостями…
Однажды, будто в приступе безумья, он схватил револьвер, бумаги, оставшиеся продукты и широкими шагами двинулся к выходу… Пусть схватят!.. Пусть убьют! Но только бы дали вначале попить… живому или мертвому… черт с ними, только бы попить… напиться…
И тут же проблеск сознания заставил его отступить и искать иного выхода… Какого?… По коридорам лавы?.. По каменным штрекам?.. Пить… есть… лабиринт… пить… есть… нет… нет… Так попадают в ловушку… Так гибнут в пещерах, умирают от жажды… Нет, лучше — наверх! Наверх!.. Живым или мертвым… живым или мертвым… но наверх!..
— Я уже был готов на все… — продолжал Мондрагон, — готов был сдаться, готов был идти на смерть, словом — на все что угодно, лишь бы не погибнуть от жажды… как вдруг встретил Кайэтано Дуэнде…
Оба с чувством признательности вспомнили Дуэнде и невольно посмотрели в сторону выхода, где-то там караулил старик, качающийся взад и вперед, словно колокол.
— Но… — в раздумье произнес Хуан Пабло, — лучше уйдем отсюда. В моем убежище мы сможем устроиться с большим комфортом… — Последние слова он произнес с гримасой, которая должна была обозначать улыбку. — Не стоит рисковать…
Неузнаваем стал Мондрагон. Чем больше на него смотрела Малена, тем меньше верила в то, что эта маска цвета копченого мяса, с толстыми губами и большими торчащими ушами, это печальное существо, с виду беспомощное и кроткое, точно раненое животное, было Хуаном Пабло — с худым лицом, тонкими губами, Хуаном Пабло, которого она знала раньше. От его прежнего лица остался лишь пунктир меловых зубов, обнажавшихся, когда он говорил.
Малена сказала ему об этом, а он предложил… вытащить зубы…
— Поклянись, что не сделаешь этого!.. — закричала она и схватила его за руку, умоляя, чтобы он взглянул ей в лицо своими заплывшими глазами. Они шли к его убежищу.
Он молча посмотрел на нее, попытался улыбнуться, поцеловал ее и сказал, что это была только шутка. Прежде ей хотелось побольше света, чтобы рассмотреть Хуана Пабло, теперь же она инстинктивно закрывала глаза и даже вздрагивала всякий раз, когда ее целовало это чудовище…
— Я боюсь… — проговорила она, ах… если бы она могла сказать ему о своих ощущениях, когда, зажмурив глаза, отвечала на поцелуи. — Ты ведь готов на все, даже согласился обезобразить лицо, лишь бы спасти свою шкуру…
— Шкуру — нет!.. — возмущенно прервал ее Хуан Пабло. — Вот это… это… что называется шкурой… — Он яростно рванул пальцами, как клещами, кожу на левой руке. — То, что называется шкурой, — нет! Я хочу спасти мои идеи. И ради моих идей я готов пожертвовать не только зубами, но и глазами!
Они подошли к убежищу, — к счастью, здесь было темнее, — Хуан Пабло нес в руке сумку со съестными припасами, которую Дуэнде притащил на спине. Они позовут его перекусить попозже, а пока он, как часовой, должен оставаться на посту. Они устроились возле гигантской глыбы, прикрывавшей своей тенью вход в убежище. Малена, не выпуская руки Хуана Пабло, трепещущая, счастливая — она его почти не видела, — засуетилась, раскладывая хлеб, ломтики сыра, галеты, поставила бутылку пива, мясные консервы, сардины и металлические стаканчики. Хуан Пабло прикасался к ней в ритм ее движениям. Внезапно его рука коснулась ее упругой груди, когда Малена наклонилась, чтобы передать ему финик, из губ в губы. Его словно током ударило…
Она обернулась и взглянула туда, куда указывал Хуан Пабло, — его каменный календарь, двадцать с лишним камешков, которые он выложил в ряд, пока жажда, доводившая до исступления, не заставила его бросить счет дням; места, по которым он расхаживал долгие часы напролет, разговаривая вслух сам с собой; когда ему казалось, что он немеет, он говорил, говорил и прислушивался к собственному голосу, желая удостовериться, не оглох ли он в этой гнетущей тишине; и то место, неподалеку отсюда, где он впервые увидел Кайэтано Дуэнде…
— Я не мог понять, кто это: живое создание или каменный человек, с которого снято волшебное заклятие. И, признаться, вначале я даже перепугался — а вдруг это мираж, вызванный мучившей меня жаждой? Мне представилось, что я схожу с ума и мне мерещится фигура старика с текомате на плече. Я набросился на него, выхватил текомате,[60] зубами вырвал пробку и пил, пил, не переводя дыхания. И лишь по мере того, как в гортани погасал ужасающий сухой треск барабанов смерти, в сердце возрождался страх — я вспомнил о своих преследователях, и ощущение животного счастья улетучилось…
Малена наполнила стакан, он отпил несколько глотков пива и продолжал рассказывать о встрече с этим чуть ли не фантастическим существом, которому он даже хотел целовать руки.
— Наконец тот, кого я считал привидением, обратился ко мне. И я понял, что он, как и я, из плоти и крови. Оказывается, уже много дней он по поручению Пополуки разыскивал меня. «Но откуда Пополука узнал, что я здесь?» — в тревоге спросил я его. «Очень просто, — ответил он, — ты же просил его раздобыть побольше свечей, лучин окоте, спичек, сигарет и несколько сигар, — и все это забыл у него. Он заметил сверток только на следующий день, позвал меня и сказал: «Я подозреваю, что некий человек заблудился где-то под землей, меня очень тревожит эта мысль… Пойди, выведи его оттуда, кум. Ты же знаешь все черные моря мрака, и бог не забудет твое доброе дело. Я так думаю, потому что он оставил у меня сверток со всякой всячиной — и светильники, и курево…» «Твое слово, кум, — для меня закон, — ответил я. — Пойду поищу. Я тоже не смогу спать спокойно, зная, что где-то под землей блуждает человек, и не такой уж я бесчувственный, чтобы отказать в помощи…» И пошел на выручку!»
— Какое счастье, что он тебя нашел! — радостно воскликнула Малена; она поднялась и налила ему еще пива. — Пополука знал о наших отношениях. В тот день, когда он передал мне твою записку, я хотела объяснить ему все, просто хотела излить душу, но он не пожелал меня выслушать. Только раз, один-единственный раз, мы были вместе на Серро-Вертикаль, и он нас там видел. И все понял…
Голос Малены прервался, зато откуда-то из глубины души поднялся другой — голос сердца, который воскресил в памяти счастливые мгновения, тонувшие в молчании неба, что столь не похоже на молчание подземелья; свидетелем этих мгновений было лишь одиночество Тихого океана, распростершегося на горизонте далекой, недосягаемой мечтой.
— Мне даже кажется, что я слышу твой голос на Серро-Вертикаль… Помнишь… Ты декламировал?.. Или импровизировал?..
Как хочу я умчаться
в открытое море
и не мыслю сюда возвращаться.
Как хочу я, зажмурив глаза,
слышать возгласы радости ль, горя:
— Он погиб!.. — и не выдать себя!
Как хочу улететь я стрелой,
затерявшись в дали морской!
— Это мысль беглеца, тебе не кажется?.. Я хотел бежать от самого себя, бежать от действительности…
— Или от того, чего уже нельзя было избежать, поскольку тебя связывало слово… — колко заметила Малена; она не могла подавить в себе вспышку раздражения, вызванную, впрочем, не им, а самими событиями. — Как все это глупо запуталось! Какая бестолковщина!.. Можно подумать, что заговор готовили те люди, которые хотели его провала!
— С отчаяния люди идут на все…
— Если так объяснять…
— Тебя, к счастью, не задело…
— Зато ты оказался под ударом…
— И не потому, что я был согласен с планом покушения, — прервал ее Мондрагон. — Я имел дело с людьми, которые не понимали, что мало покончить с одним Зверем, — необходимо поднять весь народ, чтобы изменить все в корне. Я неточно выразился, что они не понимали; как раз они все отлично понимали и даже чересчур много, для них не было тайной, что народное восстание им также грозит кое-чем, оно может ударить по их интересам…
