— Мне даже кажется, что я слышу твой голос на Серро-Вертикаль… Помнишь… Ты декламировал?.. Или импровизировал?..
Как хочу я умчаться
в открытое море
и не мыслю сюда возвращаться.
Как хочу я, зажмурив глаза,
слышать возгласы радости ль, горя:
— Он погиб!.. — и не выдать себя!
Как хочу улететь я стрелой,
затерявшись в дали морской!
— Это мысль беглеца, тебе не кажется?.. Я хотел бежать от самого себя, бежать от действительности…
— Или от того, чего уже нельзя было избежать, поскольку тебя связывало слово… — колко заметила Малена; она не могла подавить в себе вспышку раздражения, вызванную, впрочем, не им, а самими событиями. — Как все это глупо запуталось! Какая бестолковщина!.. Можно подумать, что заговор готовили те люди, которые хотели его провала!
— С отчаяния люди идут на все…
— Если так объяснять…
— Тебя, к счастью, не задело…
— Зато ты оказался под ударом…
— И не потому, что я был согласен с планом покушения, — прервал ее Мондрагон. — Я имел дело с людьми, которые не понимали, что мало покончить с одним Зверем, — необходимо поднять весь народ, чтобы изменить все в корне. Я неточно выразился, что они не понимали; как раз они все отлично понимали и даже чересчур много, для них не было тайной, что народное восстание им также грозит кое-чем, оно может ударить по их интересам…
— Зачем же ты сам влез в это дело?.. Прости меня, говорить об этом сейчас поздно и даже глупо, однако ничего иного не остается, как задавать тебе вопросы, те же самые вопросы… Почему?..
— Почемууууу… — покачивая головой, протянул он, и это слово прозвучало, как скорбный вопрос. — Я и сам не знаю…
— Ты даже взялся вести грузовик, который должен был в момент покушения пересечь дорогу президентскому автомобилю!.. — сказала она грустно и нежно.
— Черт возьми! Ну, я-то один, а у остальных — дети, сестры, братья, семьи. Я один, и, кроме того, я был абсолютно уверен в успехе… А на всякий случай, — доверительно добавил он, — я собирался захватить с собой в грузовик оружие, чтобы ликвидировать диктатора, если он останется невредимым, — я же хорошо стреляю… А потом… — Он сжал ее руки и, изобразив некое подобие лукавой улыбки, сказал: — Знала бы ты, как я был всем этим захвачен…
— Представляю себе.
— Как охотник, который готовит ружья и патроны, собираясь идти на зверя...
— О! Сумасшедший!
— Скажи громко: «О!..» Один только звук… «о»… Ну, скажи скорее!
— О!..
— O…O…O…O…
— О…о…о…о!.. — повторяла Малена, и ее голос заполнял подземные своды, и повсюду раскатывался этот круглый гласный звук: оооооООООО!.. оооооООООО!..
— Представь себе, Мален, что это эхо — автомобильные колеса и что все эти колеса, все эти авто движутся вдоль длинной авениды, вливающейся в тенистый бульвар, что ведет к зоосаду. Представь себе также, что на этой улице находится такой скромный и неприметный человек, как я. В тот самый момент, в пять часов пополудни, на своем бронированном автомобиле проезжает «беспредельно могущественный», «беспримерно мудрый», «безукоризненно справедливый», «безупречно честный», откинувшись на заднем сиденье, с собачкой породы чиуауа[61] на коленях, сверкая рубином на мизинце, воткнув в рот длинный янтарный мундштук с зажженной сигаретой. На каждом углу, у магазинов, у кинотеатров, отовсюду глазеет публика. Что происходит? Почему этот сапожник бросил недоделанную работу, а музыканты забыли о своей маримбе, почему владелец мебельной мастерской оставил своих клиентов, бармен из клуба спешит натянуть шляпу, пономарь — закрыть церковь, нотариус — расписаться в документе, врач — снять халат и выйти, находившиеся в отпуске офицеры и полицейские застыли как в строю по команде «смирно»… какие-то учителя, какие-то дорожники… Что они все тут делают?.. Почему собралась такая пестрая толпа в этот час, на этой улице?..
— Да, в самом деле… — задумавшись, прервала она, — но я пока не догадываюсь, к чему ты клонишь…
— А вот к чему… Среди этой толпы очутился и я, сгорая от стыда и унижения, взбешенный тем, что, оказавшись случайно здесь, я как бы стал частицей этой когорты, которая за жалованье или за подачки вынуждена присутствовать на Центральной авениде и охранять жизнь «верховной особы». Мне стало так противно, что, желая очиститься от этой скверны, я вошел в первый же попавшийся погребок и, выпив залпом целую бутылку агуардьенте, сразу опьянел. Не знаю, уснул ли я за столом, но как будто сквозь сон услышал, как рассказывали о происшествии в городе, — и мне показалось, что я все это вижу во сне или в кино.
Автомобиль — тот самый, на котором должен был в пять часов пополудни проследовать президент, остановился у ворот зоологического сада. Шофер открыл дверцу. Подлетает адъютант в галунах. Боясь опоздать хоть на секунду, мчится начальник полиции. Публика глазела, затаив дыхание от восторга. Из автомобиля вылез «безгранично великий». С его нижней губы, приплюснутой изгрызенным мундштуком, слетает улыбка, вестница хорошего настроения. Он шагает с надутым, чванным видом — неуклюже, как попугай на вывернутых внутрь когтях, и направляется прямо к клетке с тигром, возле которой развлекается группа офицеров и кадетов; плененный хищник расхаживает взад-вперед по клетке. Офицеры замечают президента, вытягиваются в струнку, все как один, и застывают по стойке «смирно» — грудь колесом, взгляд — перед собой, рука у кепи, три пальца на высоте правого виска. И так стоят они, пока «бесконечно любезный» не отдает команду «вольно». В едином движении, словно клавиши рояля, белые перчатки опускаются к красным брюкам. А тигр тем временем продолжает свою обычную вечернюю прогулку, зевает, облизывается, еле слышно урчит. «Сторож! — раздается голос «беспредельно могущественного» в тишине, нарушаемой только шагами зверя, — открой клетку, и пусть самый храбрый из кадетов войдет и погладит тигра…»
Звон ключей, скрежет задвижек — бледные, дрожащие юнцы отступают. А тигр, будто поняв приказание, останавливается как вкопанный, что придает ему еще более угрожающий вид… «Нет среди кадетов ни одного добровольца?.. Ни одного храбреца?.. Ни одного мужчины?.. Неужели нет ни одного настоящего мужчины?» — спрашивает тот, кто является воплощением всех этих качеств. «Что ж, пусть в таком случае войдет один из офицеров!.. Вы, полковник!.. Или вы, капитан!.. Клетка открыта! Ну, чего вы ждете?..» От полковника остался лишь один нос — длинный, мокрый, в капельках холодного пота, зубы стучат, а от капитана — только гигантские эполеты, в которых утонула маленькая головка, а ноги дрожат и подгибаются. «Ха… ха… ха!..» — раздается хохот «безгранично великого», и в этом хохоте — безграничное презрение ко всем этим безгранично жалким людишкам. На глазах у сторожа — в трясущихся руках тюремщика зверей звенела связка ключей — и на глазах у застывших офицеров «всемогущий» невозмутимо приближается к клетке, входит в нее и, пока все остальные зрители продолжают дрожать от страха, гладит тигра, все так же невозмутимо, не выпуская изо рта янтарного мундштука с зажженной сигаретой, даже не уронив пепел на пол клетки.
— А тигр? — спросила Малена.
— Тоже дрожал! — поспешил ответить Хуан Пабло, покатываясь со смеху. Как легко она попалась в западню и приняла всерьез этот анекдот!
Малене пришлось признать свою оплошность, но она не засмеялась — не потому, что обиделась, а потому, что все это было горько: так живо этот анекдот напоминал действительность, так ярко представилась ей вся эта ситуация, что совершенно естественным казалось горячее желание покончить с этим Зверем, заставлявшим дрожать даже хищных зверей в зоологическом саду.
Они умолкли, сжимая друг друга в объятиях. Время шло, приближался час разлуки, а надо было еще так много сказать…
Нет, не о прошлом, хотя человеку под маской, напоминающей огромный гриб с глазами, очеловеченными ревностью, хотелось задать тривиальный вопрос, спросить об этой букве «и», на которой обрывался ее дневник, спросить об офицерике, с которым она познакомилась на балу в военном казино.
— Итак, «все закончилось тем, что он оказался значительно моложе меня, и…» — еле внятно зашептал ей на ухо Хуан Пабло, — и… и… и… что было потом?
— Ничего.
— А Л. К.?., юный Л. К.?..
— Больше я его не видела. Его звали и, наверно, еще зовут — Леон Каркамо…
— Письма?
— Он писал мне. Несколько. Я отвечала как друг, не больше. И не будем говорить об этом знаменитом дневнике, — засмеялась Малена; ей льстило, что он ревнует, — я принесла тебе книги.
— Любовь моя!.. Книги… были моей страстью, но придется забыть о них… я — пеон с плантаций, моя новая роль вынуждает меня изображать неграмотного!
