Назовем наугад: Гаити, Пуэрто-Рико, Барбуда, Гваделупа, Барбадос, Тобаго, Кюрасао, Тринидад. Голландские торговцы, британский колониальный «свет», морские офицеры из США, скептическая, нечистоплотная французская бюрократия. И всюду креолы, щебечущие на patois[80] негры, filles de couleur[81], много людей жестоких, еще больше несчастных, а больше всего тех, кто тщится сохранить свое достоинство, поколебленное пьянством, зудом и связями с цветными женщинами.
Наш Икс не искал новых путей, пока можно было идти проторенными, и все же ему приходилось недели и месяцы жить где-то у самых джунглей, сотрясаемых ветром или дымящихся от тропических ливней, под соломенной крышей, в хижине, построенной на сваях, как голубятня, — чтобы не досаждали крабы и стоножки. Здесь он восседал на деревянных ступеньках, и, пока негр вытаскивал клещей из его ступни, Кеттельринг надзирал за тем, как еще несколько сот акров, отвоеванных у дикой природы, превращаются в посев, где вырастает злак, именуемый Процветанием. Благодать цивилизации нисходит на этот край — она в том, что неграм отныне придется работать больше, чем прежде, но они останутся такими же нищими, как были. Зато где-то далеко, в другой части света, крестьянам станут убыточны плоды их труда. Таков ход вещей, и мистеру Кеттельрингу все это совершенно безразлично. Тростник так тростник. Пусть же стучат топоры, жужжат москиты и кряхтят негры — в конце концов все эти звуки просеются и откристаллизуются в цокот пишущих машинок… Нет, это не пишущие машинки, это квакают лягушки, трещат цикады, птица стучит клювом по дереву… Нет, это не птица и не шелест стеблей, это все-таки стучит машинка: мистер Кеттельринг сидит на земле и тычет пальцем в ржавые клавиши — всего лишь деловое письмо принципалу, ничего больше, но проклятая машинка насквозь проржавела от сырости!..
У Кеттельринга как-то отлегло от сердца; что поделаешь, письма уже не дописать, значит — надо возвращаться.
И вот, внеся свой вклад в дело разведения сахарного тростника на Антильских островах, Кеттельринг возвращается на пузатом суденышке, груженном ванилью, пиментом и какао, мускатным цветом и мандаринами, ангостурой и имбирем; суденышко благоухает, как лавка с колониальным товаром. Под голландским флагом тащится оно от гавани к гавани, подобно болтливой тетке, что останавливается посудачить перед каждой лавчонкой. Спешить некуда, сэр, засунем руки в карманы и будем глазеть. А на что? Ну, на воду, на море, на солнечную дорожку, которая пролегла по нему, или на острова в синих тенях, на золотистые облака и летучих рыб, что разбрызгивают сверкающую воду. По вечерам — на звезды. Изредка подойдет грузный капитан, угостит пассажира толстой сигарой и тоже не ведет долгих речей. В конце концов совсем неплохо оставаться неким мистером Кеттельрингом… Где-то на горизонте непрерывно бушует гроза, ночью за завесой дождя полыхают алые зарницы, и море иногда начинает светиться — бледные голубоватые полосы разбегаются по воде и вдруг пропадают. А внизу, в черной бурлящей воде, что-то все время светится собственным светом.
Кеттельринг, облокотясь, стоит у борта, душа его преисполнена чем-то не похожим ни на скуку, ни на опьянение. Да, ясно одно, когда-то он вот так же плыл на корабле, такой же счастливый и беззаботный. Сейчас он бережно прячет в себе это чувство, чтобы сохранить его в памяти. Хочется запомнить это желание обнять весь мир, запомнить безмерное чувство любви и смутное ощущение свободы.
Камагуэно встретил его с распростертыми объятиями. Старый пират умел быть признательным сообщнику, который привез ему корабль с богатой добычей. Он принял Кеттельринга не в конторе, а в прохладной комнате за столом, покрытым камчатой скатертью, на которой стоят бокалы из английского стекла и кувшины с массивными серебряными крышками. Он наливает Кеттельрингу темное вино и — явно в знак уважения — не без труда ведет беседу по-английски. Украшенная арками и легкими колоннами комната выходит в патио, вымощенный майоликой, посредине которого журчит фонтан, окруженный крохотными пальмами и миртами в фаянсовых горшках, — совсем как где-нибудь в Севилье.
Сеньор Кеттельринг — сейчас дорогой гость.
— Мой дом — ваш дом, — говорит кубинец с великолепной старомодной испанской учтивостью, расспрашивает о поездке, о том, каков был обратный путь, словно речь идет об увеселительной прогулке досужего аристократа.
Но Кеттельринг не привык к традиционным околичностям, он сразу переходит к бизнесу. Так, мол, и так, положение такое-то, такой-то должник ненадежен, у такой-то фирмы есть перспективы, стоит вложить в нее деньги.
Камагуэно кивает:
— Very well, sir,[82] об этом мы еще потолкуем, — и машет рукой. — На это еще хватит времени, да, да. — Он изрядно постарел, стал и солиднее и бестолковее, чем прежде. Он то и дело вскидывает мохнатые брови. — Ваше здоровье, дорогой Кеттельринг, ваше здоровье! — Старик возбужденно хихикает. — Ну, а женщины? Как ваши успехи по этой части?
Кеттельринг удивляется.
— Спасибо за внимание. Ничего. Что касается земельных участков на Тринидаде, то они чертовски заболочены. Если провести мелиоративные работы…
— А правда, — прохрипел кубинец, — правда ли, что на Гаити негритянки во время своих языческих fiestas[83] становятся просто одержимыми, а?
— Правда, — сказал Кеттельринг. — Они в самом деле как бешеные, сэр. Но самые лучшие женщины — на Гваделупе.
Патрон наклонился к нему.
— А индианки, каковы индианки? Они muy lascivas?[84] Говорят, они знают… всякие такие штучки? Это правда? Вы должны мне рассказать все, милый Кеттельринг.
В гостиную вошла девушка в белом платье. Кубинец встал и недовольно приподнял брови чуть ли не выше лба.
— Моя дочь Мария Долорес… Мери. Она училась в университете, в Штатах.
Он словно извиняется за нее: ведь испанская девушка не войдет в комнату, где сидит незнакомый кабальеро. Но Мери протягивает руку.
— How do you do, mister Kettelring?[85]
Она старается выглядеть угловатее и развязнее, чем на самом деле, соблюдает англосаксонский стиль. Цвет лица у нее бледно-оливковый, волосы как смоль, сросшиеся брови и на верхней губе пушок — настоящая породистая кубинка.
— Well, Mary[86], — говорит камагуэно, давая понять, что она может уйти к себе.
Но Мери — независимая американизированная девушка. Она садится, закинув нога за ногу, и забрасывает Кеттельринга вопросами. Что он видел на островах? Каково социальное положение негров, как живут они и их дети, каковы санитарно-гигиенические условия. Кеттельринга втайне забавляет ее ученическое рвение, а папаша огорченно поднимает брови, похожие на огромных мохнатых гусениц. Кеттельринг врет, как школьный учебник.
— Благословенные острова, мисс Мери, сущий рай, кругом девственные джунгли, где летают колибри «фу-фу», сама собой произрастает ваниль, знай только собирай ее. А что касается негров, то жаловаться им не приходится: они счастливы, как дети…
Американизированная девушка слушает, обхватив колени руками, и не сводит глаз с путешественника, который вернулся прямо из рая.
XXXI
Вечером камагуэно, мучимый болями в желчном пузыре, извинившись, рано ушел спать. Он и в самом дела выглядел плохо — под глазами темные круги, глаза ввалились. Кеттельринг вышел в сад выкурить сигару.
Благоухали мускат, акации и волькамерии. Огромные ночные бабочки гудели как ошалелые. На майоликовой скамейке сидела девушка в белом и, слегка приоткрыв рот, вдыхала нестерпимо сладкий воздух. Кеттельринг учтиво обошел ее стороной, он знает приличия… Но вдруг отшвырнул сигару в заросли олеандров.
— Сеньорита, — чуть хрипло заговорил он, подходя к ней, — мне стыдно. Я солгал вам: на островах настоящий ад. Не верьте, если вам скажут, что там можно остаться человеком.
— Но вы снова поедете туда? — спросила она тихо: ночью люди невольно понижают голос.
— Да. Куда же мне еще деться?
Она подвинулась, чтобы он сел рядом.
— Вы, вероятно, знаете, что у меня… нигде нет своего дома. Мне некуда вернуться, только туда. — Он махнул рукой. — Сожалею, что испортил ваше представление о рае. А впрочем, там не так уж плохо… — Он попытался вспомнить что-нибудь красивое. — Однажды я видел бабочку Морфо, в двух шагах от себя, она помахивала синими крыльями. Как это было красиво!.. А сидела она на дохлой крысе, кишевшей червями…
Девушка с университетским дипломом выпрямилась.
— Мистер Кеттельринг!..
— Я вовсе не Кеттельринг. К чему, к чему все время лгать? Я никто. По-моему, если у человека нет имени, у него нет и души. Потому я и там выдержал, понимаете?
И вдруг американизированная девушка почувствовала себя маленькой кубинкой, ее длинные ресницы дрогнули, и она жалобно заморгала. «Ау de mi,[87] что же мне сказать ему, чем утешить? Он такой странный… лучше всего убежать домой. Вот сейчас перекрещусь и встану…»
