И вдруг американизированная девушка почувствовала себя маленькой кубинкой, ее длинные ресницы дрогнули, и она жалобно заморгала. «Ау de mi,[87] что же мне сказать ему, чем утешить? Он такой странный… лучше всего убежать домой. Вот сейчас перекрещусь и встану…»
Нет, американская девушка не может поступить так, американская девушка станет ему товарищем. Ведь мы изучали психологию, мы можем помочь человеку найти утраченную память, восстановить в памяти подавленные представления. Но прежде нужно приобрести его доверие… Американская девушка дружески берет Кеттельринга за руку.
— Мистер Кеттельринг… или как мне вас называть?
— Не знаю. Я просто — «тот человек».
Она сжимает ему руку, чтобы овладеть его вниманием.
— Попробуйте думать о своем детстве, попробуйте! Вы должны что-нибудь вспомнить… хотя бы свою мать. Вспоминаете, да?
— Однажды… меня трясла лихорадка. Это было на Барбуде. Старая негритянка делала мне компрессы из отвара черного перца и пимента. Она положила мою голову себе на колени и искала у меня вшей. Руки у нее были морщинистые, как у обезьяны. Мне тогда казалось, будто рядом со мной мать.
Маленькой кубинке хочется освободить свои пальцы из его руки, его ладонь так горяча… Но это было бы нетактично. Ужасно теряешься в таких случаях!
— Так, значит, вы все-таки помните свою мать?
— Нет, не помню. Наверно, я совсем не знал ее.
Американская девушка полна решимости помочь ему.
— Ну, постарайтесь же вспомнить. Вспомните время, когда вы были мальчиком. Игры, товарищей, какой-нибудь пустячный случай.
Он неуверенно покачал головой.
— Не знаю.
— Ну, все-таки, — настаивала она. — Ведь детские впечатления так глубоки.
Он попытался угодить ей.
— Помню, что, глядя на горизонт, я всегда думал, что за ним должно быть что-то прекрасное. Детское ощущение, не правда ли?
— Вы думали об этом дома?
— Нет, здесь, на островах. И при этом я чувствовал себя… мальчиком. — Держа ее за руку, он отважился продолжать. — Знаете, я… украл мяч.
— Какой мяч?
— Детский, — лепечет он смущенно. — В Порт-оф-Спейне, около гавани. Он покатился мне под ноги… полосатый, красно-зеленый мячик. И мне вдруг захотелось, чтобы он был мой… захотелось совсем как мальчишке. С тех пор я не расстаюсь с ним.
Слезы выступили у нее на глазах. «Боже, как глупо я веду себя!»
— Вот видите, мистер… мистер Кеттельринг! — взволнованно восклицает она. — Дело пойдет на лад, вы увидите. Закройте глаза, чтобы сосредоточиться. Вспоминайте изо всех сил…
Он послушно закрывает глаза и сидит неподвижно, повинуясь ее словам. Тишина, слышен лишь шорох крыльев ошалелых бабочек да откуда-то издалека визг мулатки.
— Вспоминаете?
— Да!
Маленькая кубинка, затаив дыхание, склоняется к его лицу. Какой он странный, какой строгий, когда у него закрыты глаза! Измученный и страшный.
Но вот его лицо проясняется.
— Вы вспомнили что-то?
Он вздыхает глубоко, с облегчением.
— Здесь так хорошо!
Девушка борется с охватившим ее беспричинным умилением. И все-таки у нее невольно вырывается:
— Значит… у нас не ад?
— У вас не ад, — шепчет он, боясь шевельнуть рукой и открыть глаза. — Это так ново для меня. Поймите, я не любил тех.
Бог весть, кто раньше разгадал смысл его слов — девушка, воспитанная в американском университете, или маленькая темноволосая кубинка. Но она вырвала у него свою руку и почувствовала, как вспыхнули ее щеки. Счастье, что здесь темно!
— А… прежде вы любили кого-нибудь? (Боже, какая тьма!)
Он пожал грузными плечами.
— Это вы должны были бы запомнить…
Это сказала американская девушка; кубинка знает, что так нельзя разговаривать с посторонним мужчиной. Но и взрослая американская студентка растеряна. В Штатах, в студенческом общежитии, девушки, бывало, спорили обо всем; и с юношами можно было откровенно обсуждать что угодно. Бог знает, почему сейчас это вдруг стало очень трудно. Мери кусает губы и прижимает похолодевшие руки к пылающим щекам.
— Мистер Кеттельринг?
— Да?
— Я уверена, что вы любили прежде. Вспомните.
Он молчит, упершись локтями в колени. Теперь перед ним снова маленькая кубинка. Как тревожно дрожат ее длинные ресницы!
— Нет, никогда не любил, — медленно произносит он, — я никогда не переживал того, что сейчас. Это я знаю. Знаю твердо.
У маленькой кубинки вдруг перехватило дыхание, сердце забилось, задрожали колени. Так вот какова любовь, боже милостивый! Как прекрасно, боже, плакать хочется! Но американизированная девушка ухватилась за эту фразу и мигом истолковала ее по-своему: да, так и есть, я сразу угадала, тотчас же как только он сказал: «Я лгал вам, сеньорита…»
— Я так рада… — произносит она дрожащим голосом, — что… (А чему, собственно, рада?) Что вам тут нравится. (Не то, не то, но теперь уж это не имеет значения!) Я люблю наш сад, я бываю здесь каждый вечер… (Как глупо я говорю!) — Американизированная девушка пытается одержать верх. — Послушайте, мистер Кеттельринг, я помогу вам вспоминать, хотите? Как это ужасно, если человек не в силах вспомнить, кто он такой. — Кеттельринг вздрагивает, как от удара. — Я хочу сказать, — американизированная девушка спешит исправить свою оплошность, — что я буду счастлива помочь вам. Пожалуйста… — Она коснулась пальцем его рукава. (Чуточку флирта перед уходом! Чтобы легче было уйти!)
Кеттельринг поднялся.
— Прошу прощения. Я провожу вас.
Она стоит около него, совсем близко, словно они держатся за руки.
— Обещайте мне, что вы постараетесь вспомнить.
Кеттельринг улыбается. Марии он кажется в этот миг необыкновенно красивым, и ей хочется закричать от счастья.
Мария высовывается из окна, вдыхая благоухание ночи. На балконе этажом выше пламенеет огонек сигары.
— Хэлло, мистер Кеттельринг!
— Что?
— Вам не спится?
— Да, что-то не спится.
— Мне тоже, — радостно признается она и подставляет ночной прохладе обнаженные плечи. «Обними, погладь мои плечи, я рядом, коснись — слышишь, как бьется мое сердце?»
«Нет, нет, я не смотрю, я не смею. Я даже бросил сигару куда-то в потемки, — только бы не было заметно, что меня трясет, как в ознобе».
«Damn[88] Мери, да не гладьте вы свои плечи, мне кажется, будто я их глажу».
«…Я понимаю. Я это чувствую. У вас такие горячие руки, словно вы грелись на солнце. А у меня дрожат пальцы, почему? Ведь я спокойна, совершенно спокойна. Я знала, что это придет. Когда я догадалась? Вам ни к чему знать об этом… Сразу, как только я вошла в комнату и вы встали… Такой большой, а не знает, чей он!»
Человек на балконе вздыхает.
«О, мистер Кеттельринг, please[89], какие глупости, ведь это в вас самое прекрасное. Хочется взять вас за руку и сказать: „Dear littl'boy[90], чей ты, мальчик?“ Хочется поцеловать вас или приласкать. Я думаю, это материнский инстинкт».
«Очень благодарен».
«Нет, не верьте мне. Я вас боялась. В вас есть что-то таинственное и отпугивающее. Словно вы в маске. Это волнует. Когда вы со мной заговорили в саду, я чуть не удрала, так мне было страшно!»
«Beg your pardon[91], я, собственно, совсем не хотел…»
«А я хотела, чтобы вы подошли, разве вы не поняли? Глупые испанские обычаи не позволяют мне сидеть с вами за столом. Приходится видеть вас только украдкой… Как странно… сердце стучит, словно я грешу… Хэлло, вы еще там?»
«Да, я здесь. Не смотрите сюда, не то я прыгну вниз, Мария Долорес».
Она поспешно закрывает плечи шелковой шалью с длинной бахромой и снова становится темноволосой кубинкой, которая сладко жмурится в темноте, опуская длинные ресницы, и ни о чем не думает, только ждет.
«Вы понимаете, на юге редко встречаешь белых женщин. Вы и не представляете себе, как это прекрасно и вместе страшно — вдруг почувствовать уважение к женщине. Хочется опуститься на колени и не поднимать глаз. Ах, сеньорита, я все готов сделать, лишь бы вы подарили мне свой платочек. Я упаду на колени и буду безгранично счастлив».
Глаза юной кубинки сияют, а шаль медленно-медленно сползает с ее плеча, видна лишь узкая полоска смуглой руки, но для Кеттельринга это сейчас больше, чем когда-либо раньше женская нагота…
Наверное, летучая мышь зигзагом пронеслась мимо, овеяла девушку ветерком; Мария вздрогнула, скрестила руки на груди и отступила внутрь комнаты.
А потом… о, уже рассвет, в саду прощебетала сонная птичка. Американская студентка осторожно, на цыпочках, подходит к окну и смотрит на балкон. Да, да, там и сейчас тлеет алый огонек сигары, там неподвижно стоит человек, ухватившись за перила. Девушка вздыхает — она счастлива, а сердцу больно, — и долго еще она сидит на краю постели, рассеянно улыбаясь и глядя на свои округлые белые ноги.
