– Эй, кто это? Ваш, что ли? – спросили молодые у своих противников.
– На что он нам, несчастным! – ответили побежденные.
– Ах, вот как! – возразили первые. – Сам черт не разберет, кто ты. Послушай, ты сойдешь за одного из наших. Рассуди нас.
– Мне судить? – сказал посредник. – Небо не допустит этого! Вот если бы примирить…
– Смотри, не будешь судьей у нас, так будешь подсудимым у них. Это лицемеры!
– О нет, не совсем лицемеры, нет… скорее соблазнители… – сказал посредник.
– Революционеры! – закричали старики.
– Революционеры, не совсем… нет… организаторы мятежей… – перебил миротворец.
– Фанатики! – закричали молодые.
– Нет, не фанатики, нет… обманутые, заблудшие…
– Невежды!
– Неверующие!
– Господа, вы все совершенно правы; единение, культура, золотая середина… ни то, ни другое… и то и другое…
– Нам нужно все новое!
– Нет, только не новое, – сказал миротворец.
– А нам все старое!
– Нет, только не старое, – возразил хамелеон.
– Нам черное!
– А нам белое!
– Все будет, все; по возможности, конечно. У нас белое будет черноватым, а черное – беловатым.
– Так, значит, да?
– Ну, не совсем да, но…
– Значит, нет?
– Ну, не совсем нет, но…
– Вот это называется правильно рассудить! – раздались вдруг голоса из группы, составлявшей большинство. Неподвижное до тех пор, это большинство теперь медленно поднималось. – Мы за этого сеньора в староиспанском и моднофранцузском платье. Мы представляем собой не партию, но большинство. Что там ни случись, называйте это как хотите, а мы будем себе жить-поживать. Жили мы как-то до сих пор, даст бог, и помрем не хуже.
– Истинное развлечение, сеньоры, если дозволено будет так выразиться, – сказал тогда многокрасочно-бесцветный, воодушевленный этой могучей поддержкой, – заключается в том, разрешите мне это выражение, чтобы заимствовать от чтимых нами древних забав все, что нам нужно, приспособляя это к вкусу тех, кто собирается развлекаться. С этой целью скажу вам следующее, дабы окончательно убедить вас: нужны и реформы, уложения и гарантии, а также старая монархия с новыми идеями, раздор, гидра революции и благодеяния, идущие сверху вниз, а не снизу вверх, законность, усмирение злонамеренных, царство ужаса и братской любви, реакционные события и прогрессивные массы… Я мог бы сказать еще многое… но!.. Как сладостно, господа, жить в мире и согласии! И, наконец, все тут мое: мой талант, мой опыт, мое уменье, мой народ, потому что он ни на чьей стороне, потому что он пассивен. А того, кто будет противиться моему справедливому посредничеству, – добавил он, сияя самой любезной и ласковой из своих улыбок, – того, кто не захочет быть счастливым соответственно моему пониманию счастья, мы заставим быть счастливым, хочет он этого или не хочет!
Вопль огромной толпы, молчавшей в течение всей ночи, вопль, вызванный не вспышкой восторга, но спокойствием и уверенностью, как голос власти, которому не нужно напрягаться, чтобы его услышали все, глухо приветствовал эту двусмысленную речь, которая, в переводе на понятный всем язык, означала для одних: «Уже поздно!», а для других: «Еще рано!»
Когда снова воцарились мир и тишина, исчез и бал и обе враждовавшие партии; я очутился в самом центре Мадрида, повторяя про себя: «Трое это только двое, а тот, кто ничего не значит, стоит всех троих!»
Газета «Век» на чистом листе[231]
Не знаю, кто из пророков сказал, что великий талант заключается не в том, чтобы знать, о чем нужно говорить, а в том, чтобы знать, о чем нужно промолчать. Что касается пророков, то я в них не больно-то разбираюсь, как сказал человек, который, рассматривая статую Нептуна на фонтане в Прадо, чистосердечно заметил, указывая на нее приятелю:
– Вот тебе Иона, вышедший из чрева кита.[232]
– Как так Иона? – возразил приятель. – Да ведь это Нептун!
– Ну, Нептун так Нептун, если тебе это угодно, – ответил его чичероне, – я в пророках не больно-то разбираюсь.
Во всяком случае факт, что кем-то это было сказано, и неважно, сказал ли это отец церкви, философ или языческий бог, – от этого изречение не станет ни менее верным, ни менее правдивым, ни менее заслуживающим подтверждения в такие времена, когда каждый болтает о своих и чужих делах, как и где только может.
Платон, который хорошо знал, какой башмак ему тесен, хотя он и вовсе не носил башмаков, и который особо ценил за красноречие того, кто еще ничего не сказал, имел обыкновение обучать своих учеников молчанию, раньше чем переходил с ними к более высоким материям, и тратил на это обучение пять лет. Это с очевидностью доказывает две вещи: первое, что Платон, как и наши университеты, был сторонником длительного срока обучения, и второе, что не так-то легко, как кажется на первый взгляд, научить молчать человека, который рожден, чтобы говорить, как ошибочно утверждают некоторые плохо осведомленные авторы, введенные в заблуждение нашим даром речи, столь печально отличающим нас от других существ, которых мудрая природа создала безмолвными.
Можно примерно представить себе, о чем только может человек промолчать в течение пяти лет, если припомнить, о чем молчали мы, мои читатели и я сам, в течение десяти лет, иначе говоря на протяжении двух полных курсов платоновского обучения, которые мы прошли с двадцать третьего года по тридцать третий включительно; блаженной памяти годы, когда у нас происходило как раз то же самое, что в школе у Платона, а именно: говорил только сам учитель, обучая нас безмолвию, да простит Мне греческий философ это сравнение!
Все это я говорю для того, чтобы вы могли представить себе, как много есть на свете такого, о чем можно умолчать за пять или десять лет; а чтобы представить себе, о чем можно умолчать за один только день, достаточно прочесть, если это только возможно, газету «Век», которая не обидится, если мы скажем, что в ней есть кое-какие неписаные истины; газету безусловно платоническую, но сумевшую извлечь из умения молчать гораздо больше почета, чем выгоды.
Сознаемся однако, что речь идет о чтении статей, которые не напечатаны. Читать слова и опять слова – это всякому доступно; если уж трудность в чем-нибудь и заключается, то в том, чтобы прочитать чистый газетный лист. Чистый лист поддается самым благоприятным толкованиям; чистый лист это статья, написанная в духе всех партий; это мягкий воск, которому каждый может по желанию придать форму соответственно своему вкусу.
Чистый лист к тому же – это острое блюдо, которое подстегивает любопытство до крайнего предела. Что там есть? Чего там нет? В этом мире иллюзий и фантазий, где все блаженство заключено лишь в ожидании, дарить надежду несомненно значит дарить блаженство. Все то, чего можно коснуться и чем можно овладеть, теряет свою привлекательность; исчезает обаяние, спадает покрывало, которым украшало его наше воображение, и разочарованный человек восклицает: «И этого-то я добивался?» Потому-то дарить блаженство, даря надежду, – это система, рьяных последователей которой мы можем назвать ныне среди весьма именитых людей, и потому-то чистый газетный лист имеет все преимущества перед напечатанной черным по белому статьей. Ведь в ней-то сразу разберешь, о чем пойдет речь, или хотя бы уловишь политический оттенок.
Вот благодаря этой легкости, с которой читается чистый газетный лист, родилось мнение, которое, к несчастью, и послужило концом «Века»: будто такой лист можно сравнить с рукописью, начертанной симпатическими чернилами, или же с изящным экраном, который просвечивает то больше, то меньше, по мере того как его приближают или отдаляют от огня. Прочитанная в правительственном кабинете, защищенном от любой непогоды, где обычно держится довольно высокая температура, такая рукопись приобретает накал, опасный для глаз, а прочитанная на вольном воздухе она принимает нежную окраску, радующую взоры толпы. Как бы то ни было, ей всегда везет, потому что и в этом случае и тогда, когда она попадает в руки поклонника безмолвия, ее качества приписывают вкусу журналиста, и таким образом автор статьи на чистом листе получает исключительную привилегию – оставить чистыми листы всех последующих номеров.
Читатель несомненно поймет, даже если он и не читал «Века» (а он, наверно, его не читал, каким бы любителем чтения он ни был), что я не намерен ни защищать, ни нападать на такие статьи, а тем паче, боже меня упаси, на какое-либо правительство!
Моя единственная цель – набросать здесь кое-какие мысли относительно теории чистого газетного листа, жанра в нашей стране нового, о котором, должно быть, и сказал Малерб:[233]
Et rose, elle a vécu ce que vivent les roses, —
L'espace d'un matin. [234]
«Quod scripsi, scripsi», [235] – сказал в древности некий знаменитый государственный муж. Вот вам еще одно из преимуществ чистого газетного листа. Если кому-нибудь придет в голову попрекать «Обозрение» за то, что оно жалеет краски, оно без опасений сможет бросить вызов «Веку», вряд ли там они ярче. На этот раз он уж не скажет quod scripsi, scripsi.
