Остался я один на свете, а тут случилось, что одна арагонская красотка, дочь депутата кадисских кортесов, приютила и спрятала меня, израненного, у себя в доме и спасла мне жизнь благодаря исключительному стечению обстоятельств; я женился на ней из чувства чести и благодарности, а не по любви; другими словами, обстоятельства меня женили. Моя вторая профессия должна была бы сделать меня по моим заслугам генералом; ведь получили же иные высокое звание, хоть и оставались равнодушными к судьбе отечества. Но я был зятем депутата; меня лишили эполет, я разделил общую печальную участь, и обстоятельства привели меня в Сеуту,[211] куда, видит бог, я совсем не собирался. Там я испытал, что такое каторга и неудачный брак, хотя достаточно и одной такой петли, чтобы прикончить человека. Но сами видите, я не виноват. Какой черт меня женил? Кто сделал меня военным? Кто вселил в меня убеждения? На каторге карьеры не сделаешь, зато сделаешься злым. Наконец вышли мы из заключения, и я, будучи человеком порядочным, упрятал поглубже обиду и стал искать работу; но так как я не таскался по кофейням и не разглагольствовал, а это по тогдашним обстоятельствам требовалось для успеха, то службы я не получил, зато мне напевали не раз «Глотай ее».[212] Я обозлился, бог мне свидетель: не для того я родился, чтобы стать журналистом, но обстоятельства вложили мне в руку перо; я начал писать статьи против правительства, а так как в ту пору каждый был волен думать только то, что думают власти, меня угостили ударами шпаги некие любители уличных беспорядков. Таковы были лавры, которыми обстоятельства увенчали мою литературную карьеру. Я бежал и решил присоединиться к сторонникам законного короля. Но там мне заявили, что обстоятельства не позволяют им принять в свои ряды человека, который был женат на дочери депутата кадисских кортесов, и хорошо еще, что отпустили меня, а не повесили.
Раз я не мог стать монархистом, я отправился во Францию, где меня, как либерала, послали работать на склад за шесть куарто[213] в день. Но, наконец, сеньор Фигаро, пришла и амнистия. Благодаря милостивой королеве, нет у нас больше различия в цветах, нет больше и партий. Теперь-то уж для меня найдется дело, говорю я себе, способности у меня есть, знания мои всем известны, я пригожусь… Но увы, сеньор Фигаро! Пет у меня матери, нет у меня жены, нет у меня денег, нет у меня друзей; жизненные обстоятельства помешали мне приобрести знакомства. Если бы мне удалось попасть на глаза правительству, я, может быть, и добился бы успеха; намерения его – лучшие в мире; но как пробить себе дорогу через толпу швейцаров и лакеев, которые охраняют и преграждают доступ к цели? Прошение без протекции – вылинявшая бумажонка. Сколько людей просят, лишь бы просить! Сколько людей отказывают, лишь бы отказать! Я подал сотню прошений, и ровно столько же раз ко мне поворачивали спины: «Оставьте, посмотрим, не изменятся ли обстоятельства», – говорят мне одни. «Подождите, – отвечают мне другие. – Столько людей ищут работу при нынешних обстоятельствах». – «Но, сеньор, – возражаю я, – жить-то надо при любых обстоятельствах. А разве над теми, кому повезло, обстоятельства не властны?»
Вот каково, сеньор Фигаро, мое положение. Либо я не разбираюсь в обстоятельствах, либо я самый несчастный человек на свете. Сын англичанина, которому следовало быть богачом, юристом, литератором, генералом, человеком, далеким от борьбы партий, завершит, вероятно, свои три блестящие карьеры в одном-единственном приюте для бедняков, по вине обстоятельств, в то время как другие, родившиеся бог знает для чего и сменившие всевозможнейшие убеждения, занимали, занимают и будут занимать самые высокие места по милости этих же обстоятельств. Остаюсь, сеньор Фигаро, преданный вам Эдуардо де Пристли, или раб обстоятельств».
Могу ответить сеньору де Пристли только одно. Беда его, если говорить попросту, заключается в том, что он родился неудачником, – зло непоправимое; а также если поразмыслить в том, что он запутался в обстоятельствах и не понял, что пока существуют люди, подлинные обстоятельства складываются из уменья интриговать, выгодно породниться, хвастать тем, чего не имеешь, врать о том, чего не знаешь, клеветать на тех, кто безответен, злоупотреблять доверием, писать на благо, а не во вред тем, кто правит; явно держаться каких-то убеждений, а втайне насмехаться над всеми, стараясь только придерживаться тех убеждений, которые когда-нибудь возьмут верх, и провозглашать их где нужно и когда нужно; разбираться в людях; мысленно считать их своими орудиями, а обхаживать их как друзей; ухаживать за красотками, как за плодородной почвой; жениться во-время и не ради чести, благодарности или других иллюзий; а если и увлекаться, то с оглядкой и лишь тем, что может пойти на пользу.
«Боже мой, – воскликнет строгий моралист, – вот так советы! Принципы макьявеллизма!»[214] А Фигаро и не говорит, что они хороши, господин моралист; но ведь не Фигаро же создал мир таким, каков он есть, и не ему этот мир исправлять, а сердца человеческого не переделаешь никакими нравоучениями. Обстоятельства дают ловким людям все, чего те хотят, а со слабыми расправляются; человек сильный создает их по своему вкусу или принимает их как они есть, обращает их себе на пользу. Что же такое, следовательно, обстоятельства? То же самое, что судьба: лишенные смысла слова, при помощи которых человек хочет взвалить на потусторонние силы ответственность за свои безрассудные поступки; обстоятельства чаще всего – ничто; а почти всегда дело в уме.
Трое – это только двое, и тот, кто ничего не значит, стоит всех троих
(Политический маскарад)[215]
Должно быть, тысячу раз случалось моим читателям и даже тем, кто меня не читает, испытать, как гудит в ушах от колокольного звона после того, как колокол уже отзвучал; случалось им также, выйдя из экипажа после многих часов, проведенных в пути, еще долго сохранять ощущение движения и тряски. Именно это произошло и все еще происходит со мной, так поражены были мои чувства фантастическим убранством и разноголосым шумом недавно закончившегося маскарада. Иду ли я по улице, лица кажутся мне масками, а платья и мундиры – маскарадными костюмами. Слышу ли я какие-нибудь новости, мне сразу кажется, после всего этого старья и всех дурачеств, на которые я насмотрелся, что меня все еще дурачат. Несомненно, это чувство пройдет, и придется тогда верить всем на свете; но пройдет оно или пет, буду я верить пли не буду, мой слабый рассудок пока что занят одним – он старается отгадать, кто собственно говорит со мной, а это уже немалый труд.
Вот так шумело у меня в ушах, так именно не доверял я своим глазам, когда вышел в последнюю ночь прошлого карнавала из «Абрантеса»,[216] где я толкался в аристократической толпе, и из театра, где меня затолкала толпа демократическая. Аристократия и демократия! Голова моя была забита этими двумя понятиями, которые я никак не мог примирить и которые разлетались, сталкиваясь, как разлетаются от удара друг о друга бильярдные шары. И вот мне почудилось, что я вхожу в зал, отделанный в старинно-современном стиле:[217] верхняя часть его была готической, готическими же были стены и окна; зато мебель и все убранство нижней его половины отвечали самой последней моде. Как мне тогда показалось, там находились три группы масок. Самая немногочисленная состояла из одних стариков, но – удивительное дело! – тучных и рослых; чтобы привлечь народ к себе и умножить свои ряды, они щедро раздавали деньги, но с такой таинственностью, как будто нажили их нечестным способом, а сберегли еще худшим. Однако с каждой отданной монетой – вот чудеса! – они худели и слабели. Все эти маски все время отступали и притом так быстро, что, казалось, они не шли, а спасались бегством. Ноги и головы у них были вывернуты в обратную сторону, что придавало им весьма странный вид. Двигались они нестройной толпой, потому что их главарь удалился по собственным делам;[218] но зато каждый считал себя главарем. За ними следом шла горсточка бедняков, оборванных и несчастных, с повязкой на глазах, как у веры на изображениях художников;[219] они слепо верили всему, что им говорили первые, и получали в награду за свои труды разные пустые побрякушки. Время от времени ряженые вельможи били их палками, и одни отвечали «ура!», а другие «спасибо!». Странные наряды можно было увидеть на этих вельможах, и все по моде не позднее XVIII века. Лохмотья сутан, кресты и ордена, папские грамоты, толедские шпаги, у иного звезда на груди, хлыст в руке, короткие штаны, парички и пряжки. Господствующий цвет был молочно-белый;[220] разговоров было мало, а острот никаких.
У второй группы был свой предводитель или, вернее, представитель. Это все были люди молодые, в большинстве случаев молокососы; тощие, как подростки в переходном возрасте; за версту было видно, что есть они имеют возможность не так часто, как первые. Они не шли, а бежали, вся сила их сосредоточилась в ногах. Плясали они все как один и выделывали одни и те же па: высокие приседали, маленькие подскакивали – все они жаждали быть равными! Стоило кому-нибудь выделиться, сразу поднимались толчея и галдеж. Они просили слова и брали его все сразу. Их маскарадные костюмы были сотканы из постановлений и окрашены в цвет гарантий, и это было лучшим из всего, что они когда-либо носили; однако у многих просвечивали под этими костюмами жилеты из честолюбия, отделанные каймой из должностей, и видно было, что они не очень-то привыкли их носить, потому что для многих они были слишком просторны. Эти маски раздавали не деньги, а газеты; они храбро разбрасывали их на все четыре стороны, а если какой-нибудь газете случалось потеряться или попасть не в те руки, сразу появлялась другая, как будто они их тут же печатали. В отличие от первой группы, с каждой отданной газетой они жирели и умнели. Масками им служили исторические труды по престолонаследию.[221] Они все время зажигали огни, а первая группа старалась их погасить; но так как зал был все-таки освещен, можно было заключить, что огни зажигались быстрее, чем удавалось их гасить. Следом за ними спешила разношерстная толпа, жаждущая счастья; правда, никто из них его еще никогда не пробовал. Одни были толстыми, другие худыми; у одних было по три ноги, у других по одной; у того три глаза, у этого один, да и тот с бельмом; один гигант, а другой лилипут. «Все будете равными! – повторяли им предводители. – Ничего нет легче!» И все этому верили, не удосуживаясь внимательней посмотреть друг на друга – дурак и умный, паралитик и здоровяк, нищий и богач. Они надеялись найти счастье на этом свете; сторонники первой группы – на том. Красноречия тут было хоть отбавляй, острот немало, а больше всего шума. Повсюду преобладал черный цвет.
