– Да, но наводнением и мост ведь снесло, как было через Тису переправляться.
– Что снесло, хорошего мало, да плотину бы в порядке держать, так и не снесло бы.
– А уж это забота не ваша. Дальше, дальше!
– На рапс столько времени покупщиков дожидались, что преть начал, еле-еле восемь тысяч выручили. Это уж прямой недосмотр – дождей тогда, сколь мне ведомо, не было, просто крестины справлял приказчик, и убранный рапс в копнах остался, оттого и задохнулся, закис вон, почернел.
– Ну вот. Что же вы, не христианин, что ли? По-вашему, сына окрестить не важнее разве рапса какого-то? Нет уж, тут мне видней.
– Сено смыло все, поскольку ваше сиятельство как раз в уборку на охоту погнали всех, кто вилы может держать. А по этой графе завсегда изрядные суммы показывались.
– Ну, тут я один всему причиной, – они, бедняги, не виноваты; так сам уж как-нибудь и разберусь.
– Доход, однако же, из-за того новой статьей пополнился – от шкур овечьих да конских: скотина падать стала от бескормицы.
– Вот видите, убыток прибытком обернулся.
– Но по шерсти зато уменьшились поступления, у нас, бывало, значительные.
– Все равно цены настоящей не давали, спроса не было этот год.
– Далее…
– Хватит, Петер, довольно. И так видно: человек честный, порядочный, пишет все, как есть. А это чьи там бумаги?
– Это Таде Каяпута отчет, нилашского управителя.
– А, интересно; как он там, новенького ничего не изобрел?
Поименованный одержим был духом предприимчивости и в порученном его заботам имении завел образцовое хозяйство, которое уносило, однако, несравненно больше, нежели приносило.
Поставил завод сахарный, но патоку толком не доваривал, и фунт его клейкого тестообразного «сахара» в десять форинтов обходился.
Занимался шелководством, но локоть шелковой ленты обходился опять-таки слишком дорого, – дешевле локоть готового бархата купить.
Прослышал где-то и про вайду[200] и закупил ее видимо-невидимо с намерением добывать индиго; но выжатый сок закис, пока он придумал, как краску осадить.
Построил и гуту, дрова для нее покупая за наличные, но другого стекла у него не получалось, кроме зеленого, а его никто не брал.
Хвойный лес посадил для укрепления песков – но весной, и к осени от него следа не осталось.
Сукновальню завел и нарядил туда главным мастером одного разорившегося ткача из Сакольцы, тот и пошел синие драпы ткать, которые после трехнедельной носки совершенно разлезались, а промокнув, садились настолько, что руки торчали из зипуна по локоть, зато рубашка так просинивалась – зипуна не надо.
Словом, расход на хозяйство был куда больше приходов, вот и весь результат.
– Вот ведь как оно получается, когда хозяйствовать ученые берутся, – изрек барин Янчи, нахохотавшись вдоволь над каждой статьей.
– Осмелюсь доложить, – вставил Петер, – так получается, когда хозяйничают недоучки; наука – яд, который в больших дозах излечивает, в малых же убивает.
– Ну-ну, поглядим, как там остальные! Это что за тоненькая связка?
И стал ее вытаскивать.
– Арендатора опаловой копи отчет. Заместо четырех тысяч аренды опалы вот шлет, которые у него же за тысячу можно купить.
– Ну а что ему, горемыке, делать-то? Жить тоже надо. Шестеро детей, говорят.
– Но из Галиции был тут купец, осмотрел копь; за двадцать тысяч в аренду берет, хоть сейчас.
– Что? Чтобы я чужаку, галичанину копь сдал? Да он хоть звездами мне плати! Пускай прежний остается. А те, другие бумаги?
– Талпадского лесничего.
– А, лес; лесу почет и уважение! Двенадцатый год слышу я про этот талпадский лес, и вот застигает нас намедни дождь на охоте. «Чепуха, говорю, у меня тут лес невдалеке, поскачемте туда, ливень переждем». Пустились во весь опор, никакого леса и в помине нет. «Где тут лес талпадский?» – спрашиваю в конце концов у вымокшего до нитки сторожа на кукурузнике. «А вот он!» – отвечает и на кривые березки указывает, – торчит их там штук пятьдесят: будто метлы рядком в песок понатыканы. И это мой с такими затратами саженный талпадский лес! Надо этому человеку сказать, пускай еще метелок подсадит, коли уж ему охота лесничим зваться.
– А это тарчинского мельника отчет. И он тоже все отрубями отчитывается.
– Оставьте его, у него женка красивая.
– Красивая, да непутевая. На высокоморальное сие замечание барин Янчи почел нужным дать ответ философический.
– Непутевые женщины, они, дружище, необходимы. Ведь коли невоздержные мужчины есть, должны быть и невоздержные женщины: без них бы все на честных женщин и девушек зарились. Вы уж предоставьте эти вещи мне!
– Вы уж предоставьте его высокородию тарчинскую мельничиху! – ввернул стоящий сзади Палко.
– Ты опять?
– Я? Я молчу.
– Ну, конечно. Бубнит и бубнит над ухом. Как же при таком шуме отчеты проверять? Давайте, Петер, кончать, что ли, поскорее. Что там осталось еще?
– Даяния благотворительные и благоучредительные.
– Не будем даже открывать, скажите только, выплачено или нет. Всех ли ожидателей мы удовлетворили?
– Никак нет. А-ский коллегиум годового содержания не получил.
– И не получит. Отчего на прошлые именины супликанта[201] своего не прислали?
– А теперь, ежели пришлют, выдать им?
– Двойное, и за прошлый год тоже.
– Еще прошений куча целая и подписных листов.
– От кого?
– Вот тут обращение жертвовать на основание венгерской Академии наук.
– Ну, на это гроша не дам. Пока ученых не было, и страна горя не ведала. Довольно и тех, что в коллегиуме обучаются.
– А вот лист подписной: на новую газету вносить.
– Газеты врать только умеют. Зачем мне кровь себе портить?
– Еще на строительство постоянного венгерского театра в Пеште.
– Играть им хочется, так пусть ко мне приезжают, здесь тебе и сцена и стол, живи, пока живется.
– О пополнении собраний национального музея еще.
– Мое собрание побогаче будет, чем у того музея, об заклад бьюсь. Мое бы и с венским поспорило, кабы не порастащили при куруцах…
Вот как подводился годовой баланс у венгерского вельможи.
Нерациональное хозяйствованье, нерадивые, самовольничающие слуги сильно уменьшали его доходы; изрядную долю поглощали и беспутное ветрогонство, пустое щеголянье да безвкусные забавы; на общие нужды жертвовалось, если только лесть воскурялась его имени. Вот тогда надевалась личина благодетеля, а из одного патриотизма да любви к ближнему рука не расщедривалась. И все-таки, несмотря на это бессмысленное транжирство, в кассе к концу года тысяч двести с лишком оставалось наличными, которые ни на что потратить не удавалось.
Прочие отчеты барин Янчи не стал и просматривать. Зачем? Сердиться, видя, что его надувают? Да разве денег не хватает? Или рядиться прикажете со всеми, с кого что причитается? Да пускай оно лучше у того и останется, кто прикарманил. Хозяйке, что ли, ретивой уподобиться, которая доискивается, не тратит ли кухарка на базаре меньше, чем сказывает?… Скопидомство это все, недостойное дворянина.
– Завязывайте свои бумаги, почтеннейший!
И с пятого на десятое просмотренные ведомости были водворены за решетчатые архивные дверки, – никогда не видать им больше ни света дневного, ни чернильницы.
Сколько национальных институций, филантропических проектов, общественно полезных начинаний могло быть осуществлено на одни только крохи с накрытого набобова стола, крохи, что с таким муравьиным тщанием собирало потом сызнова следующее поколение, дабы возвести мало-помалу то, чего даже не начали предшественники!
– Ну, так жду, значит, завтра на именины, любезный Петер, – сказал барин Янчи, приглашая, как и все эти сорок лет, верного слугу к своему столу, куда лишь знатные господа допускались да присяжные потешники.
– Недостоин милости барской, не место мне в обществе столь высоком, – как и все эти сорок лет, смиренно ответил непритязательный слуга, низко склоняя голову, – послезавтра утром поимею честь, с другими служащими.
И с поклоном, следя, как бы ненароком не повернуться задом к его сиятельству, пятясь, удалился.
Барин Янчи засмеялся после его ухода. Довольный, может быть, бескорыстной честностью преданного слуги? Нет. Просто для него и Петер был таким же домашним дураком, как цыган, который петрушничает, стихоплет, который в рифму вздор несет, антрепренер, который Гамлета играет, или борзой пес, который ловит зайца на лету, подкинув в воздух. С одной лишь разницей: у этого достохвальная дурацкая роль – чтить и не обкрадывать своего барина, хотя возможностей сплутовать предостаточно. Но и он дурак, как все остальные, и обязанность у него та же: помещика тешить. Именно потому и жалует барин Янчи Петера Варгу любовью не меньшей, нежели прочих шутов: цыгана Выдру, поэта Дярфаша, антрепренера труппы Локоди и пса Мати, – и помри вдруг честный управитель, столь же горько станет его оплакивать и такое же пышное надгробие ему соорудит, как цыгану своему, виршеплету, актеру и собаке.
