Написавъ нѣсколько строкъ, онъ опять взялся за записку съ красивымъ, бѣглымъ англійскимъ почеркомъ.
— Дургамъ! Дургамъ! прошепталъ онъ: — но я вполнѣ убѣжденъ, что между моими знакомыми никогда не было этой фамиліи. Тутъ непремѣнно есть недоразумѣніе, а между тѣмъ адресъ совершенно вѣрно написанъ. Надо однако переспросить мадамъ Шмицъ, можетъ ли ея всевѣдѣніе разъяснить и эту загадку.
Какъ будто предчувствуя, что жиледъ въ бельэтажѣ нуждается въ ея дружескомъ совѣтѣ, Шмицъ въ эту минуту постучалась въ дверь и, получивъ позволеніе, вошла въ комнату Свена. Она явилась освѣдомиться отъ господина барона — Шмицъ ко всѣхъ своимъ жильцамъ питала высокое уваженіе, и если они не имѣли счастья носить титулъ, смотря но усмотрѣнію, она производила ихъ въ графы, бароны и по меньшей мѣрѣ въ доктора — почему ему не понравился нынѣшній завтракъ, такъ какъ его снесли на кухню нетронутымъ. Если это случилось по ея винѣ, такъ она осмѣливается увѣрить, положа руку на сердце, что никогда не проститъ себѣ такой неосмотрительности въ отношеніи своего наилучшаго, наилюбезнѣйшаго жильца, какого она давно уже не имѣла въ своемъ домѣ; нѣтъ, ни теперь и никогда не можетъ и не хочетъ себѣ простить.
Госпожа Шмицъ была маленькая, суетливая женщина лѣтъ пятидесяти, всегда увѣшанная роскошными, черными какъ смоль, фальшивыми локонами и украшенная наколкою со множествомъ бантиковъ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ умеръ Яковъ или, какъ звали его близкіе друзья, Кёбесъ Шмицъ, извѣстный чистильщикъ сапоговъ и одежды и вѣрный исполнитель всѣхъ порученій академической молодежи, вдова его осталась совсѣмъ одинокою на свѣтѣ. Часто изъ ея стѣсненнаго сердца вырывались тихіе вздохи и жалобы на жестокость судьбы, такъ преждевременно поставившую ее въ такое горестное и, такъ сказать, безпомощное положеніе, а между тѣмъ эти жалобы были не совсѣмъ основательны, по-крайней- мѣрѣ въ томъ отношеніи, что госпожа Шмицъ съ давнихъ временъ, чуть ли не съ полвѣка, могла отлично постоять сама за себя. На ея нѣжныхъ плечахъ лежало все бремя хлопотъ и заботъ объ отличномъ имуществѣ, которымъ она теперь владѣла. Она же всегда напоминала Кёбесу объ обязаннортяхъ его легкаго и прибыльнаго призванія, Кёбесу, очень бойкому, а послѣ бесѣды съ бутылкою, что нерѣдко случалось, крайне восторженному человѣку. Она же приводила его къ житейской прозѣ въ переносномъ и настоящемъ значеніи слова. Она-то и придумала превыгодную спекуляцію: задерживать у себя бѣлье, которое студенты поручали ей въ видахъ чистоплотности, и увѣряла еще, что задерживаетъ въ интересахъ этихъ господъ, до-тѣхъ-поръ, пока они не возвращали ей взятыхъ у нея взаймы и часто самыхъ ничтожныхъ суммъ; въ тѣхъ же случаяхъ, когда молодые люди не могли обойтись безъ бѣлья, первое письменное обязательство замѣнялось другимъ точно такимъ же, съ маленькимъ лишь измѣненіемъ въ цифрахъ. Часто и охотно госпожа Кёбесъ Шмицъ разглагольствовала о добротѣ своего сердца и о своемъ слишкомъ мягкомъ характерѣ, который заставляетъ ее сочувствовать и радостямъ и печалямъ молодежи. Между тѣмъ болѣе зоркій наблюдатель могъ замѣтить при этомъ нѣкоторую односторонность и пристрастіе. Правда, что госпожа Шмицъ съ любезнымъ добродушіемъ обсуждала шалости и буйныя выходки платящихъ и состоятельныхъ посѣтителей, но она была неумолимо строгимъ судьею для бѣдныхъ грѣшниковъ. У нея всегда были два правила для посѣтителей наготовѣ. Одно — отъ чего нельзя отказаться, то надо исполнить; другое — чего нельзя исполнить, отъ того надо отказаться. Первое она говорила съ улыбающимся лицомъ заносчивому юному аристократу, ссужая его деньгами для выполненія какой-нибудь сумасбродной прихоти; второе произносила нахмурившись на просьбы какого-нибудь бѣдняка, который не могъ въ срокъ выполнить даннаго обязательства.
Послѣдовательному примѣненію этихъ двухъ правилъ кѣ дѣлу госпожа Шмицъ обязана была постояннымъ приращеніемъ своего благосостоянія, которое было уже совершенно обезпечено, когда неумолимая судьба вырвала изъ жизни Кёбеса Шмица во цвѣтѣ лѣтъ и, такъ сказать, среди самаго исполненія его призвавія.
Кёбесъ Шмицъ, утомленный трудами на протекаемомъ понрищѣ, разъ вечеромъ предавался невинному наслажденію въ бесѣдахъ съ друзьями за полуштофомъ вина въ погребкѣ. Отъ того ли, что въ комнатѣ было очень жарко, или вслѣдствіе внезапно нашедшаго на него вакхическаго вдохновѳнія, зашумѣло у него въ головѣ, только вдругъ помутилось въ глазахъ честнаго человѣка и — увлекаемый слишкомъ живымъ воспоминаніемъ своего ежедневнаго занятія онъ совсѣмъ неожиданно сталъ чистить сюртуки своихъ собутыльниковъ тростью, со которою никогда не разставался, не давая имъ ни времени, ни срока принять обыкновенный мѣры предосторожности, то-есть прежде снять верхнюю одежду. Застигнутые врасплохъ, господа товарищи не чувствовали расположенія взглянуть сквозь пальцы на таковую не безвредную для нихъ разсѣянность и честный Кёбесъ былъ принесенъ домой съ безошибочными на головѣ своей признаками ихъ негодованія, а такъ какъ къ послѣдствіямъ этого вечера присоединилась горячка, которой онъ былъ часто подверженъ, то вскорѣ онъ испустилъ свой восторженный духъ.
Неутѣшна была госпожа Кёбесъ Шмицъ въ столь горькой потерѣ. Только въ усиленной дѣятельности она могла найти забвеніе своихъ горестей. Ей непремѣнно хотѣлось видѣть вокругъ себя людей, чтобъ ухаживать за ними, заботиться о нихъ, поддерживать ихъ своими совѣтами, а при надобности и деньгами. И вотъ выстроила она большой двухъэтажный домъ, выходящій параднымъ фасадомъ на улицу, а заднимъ на рѣку, и когда все было готово, выставила на окнахъ картонныя, оклеенныя бѣлою бумагою дощечки, на которыхъ крупными буквами, полными таинственности для непосвященныхъ въ мистеріи англійскаго языка, значились два слова: «to let!» (въ-наймы).
Судьба благопріятствовала всѣмъ предпріятіямъ госпожи Кёбесъ. Таинственныя объявленія скоро исчезли съ оконъ, а на мѣсто объявлёній скоро показались господа съ длинными, бѣлыми зубами и жидкими бакенбардами, которые предъ зеркаломъ завязывали свои галстухи, и юныя дамы съ длинными локонами, изъ прелестныхъ, большею частью полуоткрытыхъ устъ которыхъ чаще всего слышались односложны звуки «йесъ» и «но», когда выпадалъ счастливый случай встрѣтить ихъ на прогулкѣ.
Пристрастіе, обнаруженное госпожей Шмицъ на прежнемъ поприщѣ общественной дѣятельности, не измѣнило ей и въ новомъ. И нынѣшнихъ своихъ посѣтителей раздѣляла она, какъ и прежнихъ, на два класса, а именно на такихъ, которые уплачивали представляемые счеты не читая ихъ, и такихъ, которые имѣли дерзость подвергать спеціальному осмотру итоги подаваемыхъ счетовъ. Первыхъ она любила и уважала, послѣднихъ ненавидѣла и презирала. Для однихъ она могла при надобности приносить себя на жертву, когда они были больны, приготовлять дли нихъ крѣпкій бульонъ и даже цѣлыя ночи просиживать у ихъ постели; для другихъ — всякая дорога была слишкомъ далека, всякая услуга слишкомъ тяжела и никакая ошибочная надбавка не довольно велика.
Свенъ, проживъ у нея восемь дней, въ особенности запалъ ей въ сердце. На представленный хозяйкою недѣльный счетъ онъ не только не удостоилъ взглянуть, но попросилъ ее впередъ не безпокоить его такими пустяками, кромѣ того выдалъ ей на руки значительную сумму съ просьбою самой распоряжаться и расплачиваться за издержки, и только предупредить его, когда деньги будутъ приходить къ концу.
Госпожа Шмицъ боготворила Свена и потому не на шутку огорчилась, когда на кухню снесли почти нетронутымъ его завтракъ, тогда какъ она сама съ особеннымъ усердіемъ приготовляла его. Свенъ совершенно успокоилъ ее по этому предмету, и обмѣнявшись съ нею вѣжливыми фразами, незамѣтно свернулъ разговоръ на англичанъ вообще и на почтившихъ въ настоящее время университетъ своимъ присутствіемъ въ особенности. Именно по этому предмету госпожа Шмицъ была неистощима. Она и англичанъ, по свойственной ей привычкѣ, разделяла на два класса: на такихъ, которые у нея жили, и на такихъ, которые у нея не жили. Въ-теченіе ея десятилѣтняго гостепріимства въ числѣ состоятельныхъ жильцовъ въ ея рукахъ перебывали цѣлыя толпы мистеровъ, мастеровъ, мистрисъ и мисъ. Она и теперь могла хоть по пальцамъ перечесть наружность каждой личности, ихъ особенности, преимущества и слабости. Въ настоящую минуту подъ ея кровлею находятся два сына Альбіона, молодой джентльмэнъ и его воспитатель, пріѣхавшіе въ Германію для изученія нѣмецкаго языка; вотъ уже два года прошло, какъ они проживаютъ здѣсь, а по-нѣмецки не могли больше двухъ словъ сказать въ связи. Вообще говоря, въ настоящее время очень мало англійскихъ семействъ въ городѣ, да и между этими немногими мало найдется почтенныхъ людей; это ясно выходитъ изъ того обстоятельства, что никто изъ нихъ не живетъ въ ея домѣ. Вотъ, напримѣръ, мистеръ и мистрисъ Смитъ съ четырьмя дочерями. Господи Боже мой! какъ посмотришь на нихъ, какъ они попарно расхаживаютъ по улицамъ, отецъ и мать подъ-ручку впереди, а дочки позади — все попарно, и всѣ длинные носы ровно вздернуты наверхъ, а нижнія губы равно отвисли внизъ — ну такъ и подумаешь, что мистеръ Смитъ по-крайней-мѣрѣ англійскій лордъ.
