— Кажется, и пора была мистеру Дургаму дальше ехать.
— О чемъ вы думаете, господинъ баронъ? воскликнула госпожа Шмицъ въ сильномъ раздраженіи: — нѣтъ, нетъ! все дело было чисто и право; о мистрисъ Дургамъ никто въ мірѣ и слова дурного не могъ бы сказать. Она слишкомъ горда, чтобъ сделать что-нибудь дурное, хотя, собственно говоря, она не имеѣтъ особыхъ причинъ гордиться, судя по тому, что Люси, ея горничная, разсказывала мне. Вы и не думайте, господинъ баронъ, чтобъ я старалась разузнавать тайны моихъ жильцовъ, но эти горничныя имеютъ привычку разсказывать всѣ сплетни первому встречному, такъ-что хочешь не хочешь, а слушать надо. Итакъ Люси разсказывала мне, что мистрисъ Дургамъ совсемъ не англичанка, но бедная-пребедная немка, которую Дургамъ подобралъ на улице. Но, какъ говорится, кто могъ бы поверить такой прихоти? что вѣрно, то вѣрно: мистрисъ Дургамъ такъ хорошо говоритъ по-нѣмецки, какъ мы съ вами, господинь баронъ, да и ея дѣточки говорятъ цо-нѣмецки такъ хорошо, что слушать весело.
— Сколько у нихъ дѣтей?
— Двое; мальчикъ и дѣвочка. Въ то время ему было пять лѣтъ, а ей три года. Зовутъ ихъ Эдгаръ и Кити; очаровательныя дѣти; Эдгаръ... Но мнѣ надо сейчасъ уходить; слышите ли, какъ мистеръ Томлипсонъ трезвонить въ колокольчикъ? Вѣдь вотъ вы не станете такъ трезвонить, еслибъ заставили васъ ждать хоть цѣлый часъ съ завтракомъ; вы еще баронъ, а онъ только какой-нибудь мистеръ. Охъ,ужъ эти мнѣ англичане, англичане!
Госпожа Кёбесъ Шмицъ выбѣжала изъ комнаты съ такою торопливостью, что ленты отъ ея чепчика вздымались какъ флаги позади нея и ясно обличали, какъ высоко она ставила заботу о комфортѣ Томлинсона.
Лишь только Шмицъ удалилась, Свенъ вскочилъ съ мѣста въ такомъ глубокомъ волненіи, что еслибъ дальновидная хозяйка могла его видѣть въ эту минуту, то сильно бы призадумалась. Нѣсколько разъ прошелся онъ по комнатѣ, потомъ схватилъ бинокль, чтобы взглянуть на дачу, озаренную солнечнымъ сіяніемъ, и опять положилъ его, потому что ничего не было видно, и снова зашагалъ по комнатѣ.
Итакъ этотъ идеалъ, этотъ призракъ его мечты существуеть и живетъ такъ близко отъ него; это та бѣлая фигура, которую онъ разъ въ вечернихъ сумеркахъ видѣлъ облокотившуюся на перила. И она замужемъ, она жена человѣка, который мучитъ ее безпричинною ревностью, который безъ сомнѣнія ея недостоинъ, потому что когда же благородная женщина была оцѣнена по достоинству мужчиной и въ особенности же мужемъ, та же старая исторія, мрачныя главы которой онъ уже прочиталъ, тогда какъ глаза его впервые открывалась только на путаницу современной жизни. Все та же старая исторія, въ которой достойною слезъ и плача героиною была его мать, благородная, несчастная мать! Та же старая исторія, которую впослѣдствіи часто приходилось ему перечитывать. И не злая ли тутъ насмѣшка судьбы, которая заставляетъ его быть зрителемъ такой ненавистной трагедіи? И какой случай, какой лукавый духъ злобы руководитъ этимъ таинственнымъ, необъяснимымъ приглашеніемъ?
Вдругъ дверь съ шумомъ отворилась и оттуда вылетѣлъ Бенно, въ шляпѣ, по обыкновенію, набекрень, толстой подъ мышкой тетрадкою, изъ которой онъ только что читалъ лекцію, и съ какою-то въ рукѣ вещью, которая была прикрыта шелковымъ, краснымъ, нѣсколько поношеннымъ платкомъ.
— Тфу пропасть! что это ты еще притащилъ? спросилъ Свенъ, когда Бенно, сложивъ на столъ шляпу и тетрадь, поставилъ предъ нимъ закрытую вещь съ видимою торжественностью въ лицѣ и осанкѣ.
— Нѣчто такое, что глубоко обрадуетъ тебя, родная душа, отвѣчалъ Бенно. — Посмотри — при этихъ словахъ онъ тихо снялъ платокъ и подалъ ему склянку подъ бумагою, проткнутою во многихъ мѣстахъ, а въ склянкѣ сидѣла на деревянной лѣстничкѣ большая древесная лягушка. — Посмотри на это прелестное созданіе, которое взираетъ на тебя такъ разумно своими большими и кроткими очами, и сердцемъ такъ радостно трепещетъ въ ожиданіи твоего привѣта. Еще вчера этому дѣтищу природы такъ хорошо подходили стихи Анакреона:
Живешь ты на цвѣтущихъ лугахъ,
Рѣзвйшься въ легкихъ прыжкахъ —
а сегодня утромъ сидѣла она подъ воздушнымъ насосомъ, покинутая, безпомощная, окруженная безчувственными палачами, наслаждающимися ея мученіями, въ радостномъ ожиданіи той минуты, когда справедливое негодованіе отъ такого недостойнаго обращенія еще сильнѣе станетъ воздымать грудь и она въ безвоздушномъ пространствѣ испуститъ свою воздушную дущу! И вотъ задаю я себѣ вопросъ: Что ты дѣлаешь, презрѣнный главный учитель палачей? Развѣ ты не видишь въ этой злосчастной узницѣ милое изображеніе твоего любезнаго. друга? Не сидитъ ли и онъ заключенникомъ подъ крѣпко закупореннымъ воздушномъ насосомъ? Не распространяетъ ли и онъ вокругъ себя всевозможными средствами безвоздушное пространство, въ которомъ тревожно бьется его бѣдная душа? Не вздымается ли противъ испорченнаго міра и его благородное сердце, готовое разорваться отъ негодованія? И его умъ и сердце не задыхаются ли отъ недостатка пищи, когда онъ поглощаетъ жидкія идеи, еще плавающія въ его атмосферѣ? И когда я такъ размышлялъ, жалость ко всему человѣческому роду обуяла мною. Я бросился удержать руку презрѣннаго ученика науки, который работалъ у насоса до поту лица, и прогремѣлъ: «Остановись, несчастный! ты убиваешь моего друга» — и вотъ почему я приношу прелестному прелестное, мученику его собрата мученика; будьте единодушны! Ты лови своего кузнечика, пока онъ ловитъ мухъ, и пока будетъ онъ тянуть тихую, однообразную пѣснь, которой научила его мать-природа, ты взыграй на сладкой флейтѣ меланхоліи.
Бенно жеманнымъ движеніемъ руки приподнялъ склянку Свену, который взялъ ее смѣясь и поставилъ на окно.
— Ну, а теперь обратимся къ другому предмету, сказалъ Бенно, бросаясь на качалку и вынимая изъ бумажника красиво сложенную записочку: — не будешь ли ты такъ добръ, любезный, чтобъ перевести на нѣмецкій языкъ письмо, доставленное мнѣ сегодня почтовымъ вѣстникомъ? На сколько я могу видѣть, оно происходить отъ нѣкоего мистера, имя котораго мнѣ совершенно чуждо, такъ же какъ и языкъ, на которомъ онъ благоволить со мною бесѣдовать.
Свенъ взялъ записку; это было такое же приглашеніе, какое и ему было прислано. Онъ тутъ же показалъ Бенно полученную имъ записку.
— Но какимъ образомъ мы удостоились такой чести? спросилъ Бенно.
— А я только что хотѣлъ обратиться къ тебѣ съ такимъ же вопросомъ.
— Но гдѣ же живетъ этотъ гостепріимный сынъ Альбіона?
— Тамъ, отвѣчалъ Свенъ, указывая черезъ открытую дверь балкона на озаренную солнцемъ дачу.
— Что? Въ томъ домѣ на углу, куда мы въ первый день твоего пріѣзда совершили вторженіе?
— Именно такъ.
— О, теперь мнѣ все понятно стало! воскликнулъ Бенно: — нѣтъ! вотъ что прелестно, такъ прелестно! — и онъ вскочилъ съ мѣста и, потирая себѣ руки, хохоталъ во всеторло: — нѣтъ, ужъ подобной штуки по чести я въ жизнь не испытывалъ!
— Но что съ тобою, Бенно? Право, я ничего тутъ не понимаю.
— Ну что тутъ и понимать? дѣло очень просто. Мы были съ визитомъ въ томъ домѣ, послѣ чего, слѣдуя обычаю страны, насъ удостоили приглашеніемъ на чашку чая. Ха-ха-ха!
— Какъ! развѣ мы были съ визитомъ? Съ какихъ поръ школьническія выходки называются визитами?
— А почему бы и не такъ? Неужели непремѣнно надо заставать дома, когда дѣлаешь визитъ добрымъ людямъ? А на что же тогда визитныя карточки? Ха-ха-ха!
— Но, ради самаго Бога, Бенно, объяснись; неужели ты по ошибкѣ оставилъ тамъ мою карточку, которую я тебѣ тогда далъ за тѣмъ, чтобъ записать, Богъ тебя знаетъ, какія тамъ наблюденія?
— Оставилъ ли? Да! По ошибкѣ? Никакъ нѣтъ — напротивъ! На твоей карточкѣ я очень отчетливо выставилъ буквы P. f. v[1]. и кромѣ того обозначилъ твой адресъ: «Въ гостинницѣ Золотая Звѣзда». Къ этому я приложилъ и свою скромную карточку. Увѣряю тебя, онѣ имѣли премилый видъ рядомъ съ начатою работою мистрисъ — какъ-бишь ты назвалъ фамилію этихъ добрыхъ людей?
— Но, Бенно, Бенно! что за умыселъ у тебя тутъ былъ?
— Никакого, сокровище мое, никакого. Фуй! неужели во всемъ надо имѣть какой-нибудь умыселъ? Кошкѣ-случаю я бросилъ мячикъ, чтобъ она по произволу наигралась и накаталась съ нимъ. Вотъ и все тутъ! Ну что изъ этого можетъ выйти? Случай-кошка докатила до нашихъ рукъ пару приглашеній. Однако все-же отъ насъ зависитъ поступить съ ними по нашему произволенію.
— Загадка только на половину разрѣшена, сказалъ Свенъ задумчиво. — Всѣмъ обычаямъ и нравамъ англичан противно приглашать къ себѣ въ домъ незнакомыхъ людей только вслѣдствіе визитной карточки, допуская даже мысль, что наши карточки приняты были за настоящіе визиты...
— А почему бы имъ не сдѣлать одинъ разъ исключеніе изъ общаго правила? Но постой-ка, теперь только я припоминаю, что докторъ Миллеръ, котораго ты тоже долженъ знать — помнишь ли маленькаго Миллера, который жилъ на площади? такой красивенькій юноша съ румяными щечками и бѣлыми руками; ты непремѣнно долженъ помнить его; на немъ еще постоянно былъ черный бархатный сюртучокъ довольно поношенный, и немножко еще онъ шепелявилъ... Но это не къ дѣлу... однако же, какая у тебя плохая память, словно рѣшето... Итакъ, маленькій Миллеръ разсказывалъ мнѣ въ то время, какъ мы на дняхъ проходили мимо дачи, что тутъ живетъ богатый англичанинъ, одаренный достолюбезнымъ качествомъ, то-есть удивительнымъ гостепріимствомъ, особенно въ отношеніи людей ученыхъ и стремящихся быть таковыми. Онъ еще спросилъ меня, не хочу ли я, чтобъ онъ и меня представилъ, но тогда я не обратилъ на то вниманія; теперь все это припоминается мнѣ. Очень вѣроятно, что онъ и сегодня тамъ будетъ. Во всякомъ случаѣ я могу узнать отъ него, стоитъ ли труда на нѣсколько часовъ натягивать фракъ и новыя перчатки, чтобъ разыгрывать роль любезныхъ молодыхъ людей.
