– Ничто так не помогает, как успех, – говорит Ларри низким гудящим голосом.
– Ах, если бы вы знали, как мне все на свете безразлично, вы не стали бы терзать меня пустыми словами… Брак, успех, любовь – слова, слова…
– Но для меня они – все. Я думаю, вам понравится в Лиме, Элайн… Я ждал, пока вы будете свободны. И вот я здесь.
– Все мы – не те, что были… А я совсем окаменела.
Речной ветер пропитан солью. По виадуку над Сто двадцать пятой улицей трамваи ползут, как жуки. Паром входит в гнездо, и они слышат гул колес по асфальту.
– Поедем обратно в автомобиле, Элайн, чудесная.
– Правда, Ларри, забавно после такого дня опять окунуться в гущу города?
На грязной белой двери две кнопки с надписями «Дневной звонок» и «Ночной звонок». Она нажимает одну из них дрожащим пальцем. Низкий, полный человек с крысиным лицом и лоснящимися, черными, зачесанными на затылок волосами открывает дверь. Короткие, как у куклы, ручки цвета шампиньона болтаются вдоль его бедер. Он опускает плечи в поклоне.
– Вы и есть та дама?… Войдите.
– Доктор Абрамс?
– Да… Мой друг мне звонил по телефону относительно вас… Садитесь, пожалуйста.
В комнате пахнет арникой. Ее сердце отчаянно колотится о ребра.
– Вы понимаете… – Ей противна дрожь ее голоса; она вот-вот потеряет сознание. – Вы понимаете, доктор Абрамс, это необходимо. Я развожусь с мужем и должна жить на собственные средства.
– Такая молодая… Несчастное замужество… Как жалко! – Доктор мягко мурлычет, как бы про себя; он испускает свистящий вздох и неожиданно вглядывается в ее глаза черными, жесткими, как буравчики, глазами. – Не бойтесь, милая леди, это пустяковая операция… Вы в данный момент готовы?
– Да. Это, наверное, продлится недолго? Я к пяти часам приглашена на чай.
– Да вы совсем молодец! Через час вы обо всем забудете… Какая жалость… Очень грустно, что подобные вещи являются необходимостью… Дорогая леди, у вас еще будут и дети, и домашний очаг, и любящий муж… Не откажите пройти в операционную и приготовиться… Я работаю без ассистента.
Яркий пучок света падает с середины потолка на острый, как бритва, никель, на эмаль, на ослепительный футляр с острыми инструментами. Она снимает шляпу и опускается, содрогаясь от подступающей тошноты, на невысокий эмалированный стул. Потом, как одеревенелая, подымается и развязывает тесемки на юбке.
Уличный грохот разбивается, как прибой, о раковину вибрирующей агонии. Она смотрит в зеркало: кожаная шляпа, пудра, подрумяненные щеки, подведенные губки – маска на ее лице. Все пуговки на перчатках застегнуты. Она поднимает руку.
– Такси!
Мимо нее с грохотом проносится пожарная машина, автонасос с потнолицыми людьми, натягивающими резиновые куртки, гремящая выдвижная лестница. Все ее ощущения тают в тающем диком вопле сирены. Раскрашенный деревянный индеец поднимает руку на углу.
– Такси!
– Да, мадам.
– К «Ритцу».
На всех флагштоках Пятой авеню – флаги. Яростный ветер истории рвет и мечет огромные полотнища на скрипучих, золотоверхих флагштоках Пятой авеню. Звезды на флагах медленно перекатываются из стороны в сторону по аспидному небу, красные и белые полосы корчатся, всползая к облакам.
В шквале духовых оркестров, конского топота, рокочущего грохота орудий – тени, подобные теням когтей, цепляются за тугие флаги, флаги – голодные языки, лижущие, вьющиеся, трепещущие.
«Долог путь до Типперери… Вперед! Вперед!»
Гавань набита полосатыми, как зебры, полосатыми, как скунсы, пароходами, канал Нэрроуз забит золотом, золотые соверены громоздятся до потолка в Казначействе. Доллары хнычут по радио, провода всех кабелей выстукивают доллары.
«Долог путь туда ведет… Вперед! Вперед!»
В вагоне подземки глаза вылезают из орбит, когда люди говорят про АПОКАЛИПСИС, тиф, холеру, шрапнель, восстание, смерть в огне, смерть в воде, смерть от голода, смерть в навозе.
«О, долог путь до мадмазелек за морями!
Янки идут, янки идут!»
На Пятой авеню гремят оркестры – День Займа Свободы,[169] День Красного Креста. Госпитальные суда вползают в гавань и тихонько выгружаются ночью в старых доках Джерси. На Пятой авеню флаги семнадцати держав сияют, вьются в яростном, голодном ветре.
«И ясень, и дуб, и плакучие ивы,
И в зелени яркой Господние нивы».
Огромные полотнища рвутся и мечутся на скрипучих золотоверхих флагштоках Пятой авеню.
Капитан Джеймс Меривейл лежал, закрыв глаза, пока мягкие пальцы нежно гладили его подбородок. Мыльная пена щекотала ему ноздри. Он вдыхал запах вежеталя, слышал гудение электрического вентилятора, стрекотание ножниц.
– Прикажете массаж лица, сэр, на предмет удаления угрей? – прожурчал парикмахер ему в ухо.
Парикмахер был лыс, у него был круглый синий подбородок.
– Хорошо, – сказал Меривейл, – делайте, что хотите. С момента объявления войны я в первый раз бреюсь как следует.
– Вы оттуда, капитан?
– Да… Боролся за идеалы демократии.
Парикмахер задушил его слова горячим полотенцем.
– Прикажете спрыснуть сиреневой водой, капитан?
– Нет, пожалуйста, никаких эссенций! Спрысните простым одеколоном или чем-нибудь антисептическим.
У белокурой маникюрши были слегка подведены ресницы; она смотрела на него зазывающе, раскрыв розовый бутон рта.
– Вы, вероятно, только что прибыли, капитан? Как вы загорели! – Он положил руку на маленький белый столик. – Давно вы не делали маникюр, капитан.
– Откуда вы знаете?
– Посмотрите, как отросла кожица.
– Мы были слишком заняты, чтобы заниматься маникюром. Я только с восьми часов утра свободный человек.
– О, должно быть, это было ужасно!
– Да, война была нешуточная.
– Представляю себе… А теперь вас совсем освободили?
– Да, но я остаюсь в запасе.
Кончив, она игриво ударила его по руке. Он поднялся, сунул чаевые в мягкую ладонь парикмахера и в жесткую ладонь негритенка, подавшего ему фуражку, и медленно спустился по белым мраморным ступеням. На площадке висело зеркало. Капитан Джеймс Меривейл остановился взглянуть на капитана Джеймса Меривейла. Он был высоким молодым человеком с прямыми чертами лица и легкой полнотой под подбородком; на нем был элегантный мундир с портупеей и петличками, украшенный немалым количеством орденских ленточек и нашивок. Серебро зеркала вспыхнуло на его ботфортах. Он кашлянул и оглядел себя с ног до головы. Молодой человек в штатском подошел к нему сзади.
– Хелло, Джеймс, уже почистились?
– Конечно… Не правда ли, глупо, что нам запрещают носить кобуру? Портит весь вид…
– Можете взять все кобуры и повесить их главнокомандующему на шею! Мне наплевать… Я – штатский.
– Не забудьте, что вы офицер запаса.
– Можете взять ваш запас и утопить его в море. Пойдем выпьем!
– Мне надо повидать родных.
Они вышли на Сорок вторую улицу.
– Ну, Джеймс, я пойду напьюсь на радостях. Подумайте только – наконец-то свобода!
– Прощайте, Джерри. Не делайте глупостей.
Меривейл пошел по Сорок второй улице. Флаги еще не были убраны; они свисали из окон, лениво колыхались на флагштоках в сентябрьском ветре. Он заглядывал в магазины, проходя: цветы, дамские чулки, конфеты, рубашки, галстуки, платья, цветные материи за сверкающими зеркальными стеклами, поток лиц, мужских, выскобленных бритвой лиц, женских лиц с накрашенными губами и напудренными носами. Кровь бросилась ему в голову. Он чувствовал возбуждение. Он нервничал, садясь в подземку.
– Смотри, сколько у этого нашивок. Все ордена… – услышал он, как перешептывались две девицы.
Он вышел на Семьдесят второй и, выпятив грудь, зашагал по знакомой бурой улице к реке.
– Здравствуйте, капитан Меривейл, – сказал лифтер.
– Ты свободен, Джеймс? – крикнула мать, падая в его объятия.
Он кивнул и поцеловал ее. В черном платье она выглядела бледной и увядшей. Мэзи, тоже в черном, высокая, румяная, появилась позади матери.
– Прямо удивительно, как вы обе хорошо выглядите!
– Конечно, мы здоровы… насколько это возможно. Мы перенесли ужасное горе… Теперь ты глава семьи, Джеймс.
– Бедный папа!.. Так умереть…
– При тебе этой болезни не было… Тысячи людей умерли от нее в одном только Нью-Йорке.
Он обнял одной рукой Мэзи, другой – мать. Все молчали.
– Да, – сказал Меривейл, проходя в гостиную, – война была нешуточная.
Мать и сестра шли за ним по пятам. Он опустился в кожаное кресло и вытянул лакированные ноги.
– Вы себе представить не можете, как это замечательно – вернуться домой.
Миссис Меривейл придвинула к нему свой стул.
– Теперь, милый, расскажи нам обо всем.
На темной площадке перед дверью он прижимает ее к себе.
– Не надо, не надо, не будь грубым!
Его руки, точно узловатые веревки, обвивают ее спину; ее колени трясутся. Его губы скользят к ее рту по скуле, вдоль носа. Она не может дышать, его губы закупорили ей губы.
