Миссис Меривейл придвинула к нему свой стул.
– Теперь, милый, расскажи нам обо всем.
На темной площадке перед дверью он прижимает ее к себе.
– Не надо, не надо, не будь грубым!
Его руки, точно узловатые веревки, обвивают ее спину; ее колени трясутся. Его губы скользят к ее рту по скуле, вдоль носа. Она не может дышать, его губы закупорили ей губы.
– Я больше не могу!
Он отстраняется. Спотыкаясь, задыхаясь, она прислоняется к стене, поддерживаемая его сильными руками.
– Не надо огорчаться, – шепчет он нежно.
– Мне надо идти, уже поздно… В шесть надо вставать.
– А как ты думаешь, когда я встаю?
– Мама может поймать меня.
– Пошли ее к черту.
– Когда-нибудь я еще не то сделаю, если она не перестанет грызть меня. – Она берет его колючие щеки ладонями и целует его в губы.
Она оторвалась от него и бежит на четвертый этаж по грязной лестнице. Дверь еще заперта. Она снимает бальные туфельки и бесшумно проходит через кухню; у нее болят ноги. Из соседней комнаты доносится двойное храпение ее дяди и тети. «Кто-то любит меня, я не знаю кто…» Мотив проник в ее тело – он в трепете ее ног, в горячей спине, в том месте, где лежала его рука во время танцев. «Анна, ты должна забыть, иначе ты не заснешь. Анна, ты должна забыть». Тарелки на столе громко дребезжат – она задела стол.
– Это ты, Анна? – слышится сонный, сварливый голос матери.
– Я пью воду, мама.
Старуха, стиснув зубы, со стоном вздыхает, кровать скрипит, когда она поворачивается. Все во сне.
«Кто-то любит меня, я не знаю кто…» Она снимает бальное платье, надевает ночную сорочку. На цыпочках подходит к шкафу, чтобы повесить платье, потом скользит под одеяло, тихо, тихо, чтобы кровать не скрипнула. «Я не знаю кто…» Шаркают, шаркают ноги, яркие огни, розовые круглые лица, цепкие руки, тесные объятия, сплетающиеся ноги. «Я не знаю кто…» Шарканье, плач саксофона, шарканье в такт барабана, тромбон, кларнет. Ноги, объятия, щека к щеке. «Кто-то любит меня…» Шаркают, шаркают ноги. «Я не знаю кто…»
Младенец с маленькими сморщенными кулачками и темно-красным личиком спал на койке парохода. Эллен нагнулась над черным кожаным несессером. Джимми Херф без пиджака глядел в иллюминатор.
– Уже видна статуя Свободы… Элли, надо подняться на палубу.
– Еще сто лет пройдет, пока мы доберемся… Иди наверх. Я через минуту поднимусь с Мартином.
– Идем, идем! Мы успеем уложить вещи, пока нас будут брать на буксир.
Они вышли на палубу в ослепительный сентябрьский зной. Вода была индигово-зеленая. Крепкий ветер выметал кольца коричневого дыма и хлопья белого, как вата, пара из-под огромной, высокой арки индигово-синего неба. На фоне туманного горизонта, изломанного баржами, пароходами, заводскими трубами, верфями, мостами, Нью-Йорк казался розовой и белой конусообразной пирамидой, вырезанной из картона.
– Элли, надо вынести Мартина – пусть он посмотрит.
– Он начнет реветь, как пароходная сирена… Пусть уж остается на месте.
Они нырнули под какие-то натянутые канаты и прошли мимо громыхающей лебедки на нос.
– Знаешь, Элли, – это лучшее зрелище в мире… Я не думал, что когда-нибудь вернусь обратно. А ты?
– Я всегда рассчитывала вернуться.
– Но не так.
– Да, пожалуй.
– S'il vous plait, madame…[170]
Матрос махал им рукой, чтобы они ушли. Эллен повернула лицо к ветру – ветер откинул ей со лба медные пряди волос.
– C'est beau, n'est-ce pas?[171] – Она улыбнулась ветру, красному лицу матроса.
– J'aime mieux le Havre…[172] S'il vous plait, madame.
– Ну, я пойду вниз, заверну Мартина.
Громкое пыхтение буксира, шедшего борт о борт с их паромом, заглушило ответ Джимми. Она отошла от него и спустилась в каюту.
У сходен они попали в самую давку.
– Подождем лучше носильщика, – сказала Эллен.
– Нет, дорогая, я все взял с собой.
Джимми потел и спотыкался с чемоданом в руках и свертками под мышкой. Ребенок ворковал на руках у Эллен, протягивая маленькие ручки к окружавшим его лицам.
– Знаешь, – сказал Джимми, спускаясь по сходням, – я бы хотел опять сесть на пароход… Не люблю приезжать домой.
– А я наоборот… Подожди, надо поискать Фрэнсис и Боба… Хелло…
– Будь я проклят, если…
– Елена, как вы похорошели, вы великолепно выглядите! Где Джимпс?
Джимми потирал руки, одеревеневшие от тяжелых чемоданов.
– Хелло, Херф!
– Хелло, Фрэнсис!
– Правда, замечательно?…
– Как я рада видеть вас!
– Знаешь что, Джимпс, я поеду с бэби прямо в «Бревурт-отель».
– Правда, он душка?
– Есть у тебя пять долларов?
– Только один доллар мелочью. И сотня чеком.
– У меня уйма денег, я поеду с Еленой в отель, а вы выкупайте багаж.
– Господин инспектор, можно мне пройти с ребенком? Мой муж займется багажом.
– Конечно, мадам, пожалуйста.
– Какой он славный! О Фрэнсис, как замечательно…
– Идите, Боб. Я один скорее справлюсь… Везите дам в «Бревурт».
– Неудобно вас оставлять одного.
– Идите, идите, ничего со мной не случится.
– Мистер Джеймс Херф с супругой и сыном – так?
– Да, так.
– Сию минуту, мистер Херф. Весь багаж тут?
– Какой он милый! – проговорила Фрэнсис, усаживаясь с Гилдебрандом и Эллен в автомобиль.
– Кто?
– Бэби, конечно.
– О, вы бы посмотрели!.. Ему ужасно нравится путешествовать…
Когда они выезжали из ворот, полицейский агент в штатском открыл дверцу такси и заглянул внутрь.
– Прикажете подышать на вас? – спросил Гилдебранд.
У заглянувшего было лицо, как кусок дерева. Он прикрыл дверцу.
– Елена еще не знает, что у нас запрещены спиртные напитки?[173]
– Он напугал меня… Посмотрите-ка сюда.
– Боже милосердный!
Из-под одеяла, в которое был завернут бэби, она вытащила коричневый сверток.
– Две кварты коньяку… Gout famille d'Erf…[174] И еще кварта в грелке под корсажем… Потому у меня и вид такой, словно у меня скоро будет еще один бэби.
Гилдебранды покатились со смеху.
– У Джимпса тоже грелка на животе и фляжка шартреза на бедре… Нам, верно, придется вытаскивать его из тюрьмы.
Подъезжая к отелю, они смеялись до слез. В лифте бэби начал хныкать.
Как только она закрыла дверь большой, залитой солнцем комнаты, она вытащила из-под платья грелку.
– Боб, позвоните, чтобы принесли льду и сельтерской… Будем пить коньяк с сельтерской!
– Не подождать ли Джимпса?
– Он скоро будет здесь… У нас нет ничего, подлежащего оплате таможенным сбором… Мы люди бедные… Фрэнсис, где тут покупают молоко?
– Откуда мне знать, Елена? – Фрэнсис Гилдебранд покраснела и отошла к окну.
– Ну, надо его покормить… На пароходе он вел себя молодцом.
Эллен положила бэби на кровать. Он лежал, дрыгая ногами, и глядел кругом темными, круглыми, золотистыми глазами.
– Какой он толстый!
– Он такой здоровый, что, по-моему, будет идиотом… Ай-ай-ай, я забыла позвонить папе!.. Семейная жизнь – ужасно сложная вещь.
Эллен поставила спиртовку на край умывальника. Мальчик принес стаканы, лед и сельтерскую на подносе.
– Ну, Боб, состряпайте нам коктейль. Надо выпить все, а то спирт разъест резину… А потом пойдем в кафе «Д'Аркур».
– Вот вы не понимаете, девочки, – сказал Гилдебранд, – самое трудное при наличии сухого закона – это оставаться трезвым.
Эллен рассмеялась. Она склонилась над маленькой спиртовкой, от которой исходил уютный, домашний запах нагретого никеля и горящего спирта.
Джордж Болдуин шел по Мэдисон-авеню, перекинув легкое пальто через руку. Его утомленные мозги оживились в искрящемся осеннем сумраке улиц. Из квартала в квартал, под рокот автомобилей, в облаках бензина, два адвоката в черных сюртуках и крахмальных стоячих воротничках спорили в его мозгу. «Если ты пойдешь домой, в библиотеке будет уютно. В тихой сумеречной комнате ты будешь сидеть в туфлях в кожаном кресле под бюстом Сципиона Африканского, читать и есть поданный туда обед… Невада будет веселой и грубой, она расскажет тебе массу смешных историй… все городские сплетни… их полезно знать… Нет, ты больше не пойдешь к Неваде… опасно, она может серьезно увлечь тебя… А Сесили сидит, поблекшая, элегантная, стройная, кусает губы и ненавидит меня, ненавидит жизнь… Господи, как мне выпрямить мое существование?»
Он остановился перед цветочным магазином. Влажный, теплый, медовый, дорогой аромат густой волной лился из дверей в живую, голубовато-стальную улицу. «Если бы мне хоть удалось раз навсегда укрепить мое финансовое положение…» В окне был выставлен миниатюрный японский садик с гнутыми мостиками и прудами, в которых золотые рыбки казались китами. «Все дело в пропорции. Начертить себе план жизни, как делает благоразумный садовник, прежде чем пахать и сеять… Нет, я сегодня не пойду к Неваде. Пожалуй, послать ей цветы… Желтые розы – те, с медным отливом… Их бы следовало носить Элайн… Представляю себе ее замужем и с ребенком».
