– Ночью все замечательно.
– Я хочу, чтоб совсем нельзя было разобрать, где ты, а где я. Я не хочу, чтоб ты уезжал. Я это нарочно сказала. Если тебе хочется, уезжай. Но только возвращайся скорее. Милый, ведь я же вообще не живу, когда я не с тобой.
– Я никогда не уеду, – сказал я, – я ни на что не гожусь, когда тебя нет. У меня нет никакой жизни.
– Я хочу, чтобы у тебя была жизнь. Я хочу, чтобы у тебя была очень хорошая жизнь. Но это будет наша общая жизнь, правда?
– Ну как, перестать мне отпускать бороду или пусть растет?
– Пусть растет. Отпускай. Это так интересно. Может быть, она вырастет к Новому году.
– Хочешь, сыграем в шахматы?
– Лучше в другую игру.
– Нет. Давай в шахматы.
– А потом в другую?
– Да.
– Ну, хорошо.
Я достал шахматную доску и расставил фигуры. За окном по-прежнему валил снег.
* * *
Как-то раз я среди ночи проснулся и почувствовал, что Кэтрин тоже не спит. Луна светила в окно, и на постель падали тени от оконного переплета.
– Ты не спишь, дорогой?
– Нет. А ты не можешь заснуть?
– Я только что проснулась и думаю о том, какая я была сумасшедшая, когда мы встретились. Помнишь?
– Ты была чуть-чуть сумасшедшая.
– Теперь со мной никогда такого не бывает. Теперь у меня все замечательно. Ты так чудно говоришь это слово. Скажи «замечательно».
– Замечательно.
– Ты милый. И я теперь уже не сумасшедшая.
Я только очень, очень, очень счастлива.
– Ну спи, – сказал я.
– Ладно. Давай заснем оба сразу.
– Ладно.
Но мы не заснули сразу. Я еще довольно долго лежал, думая о разных вещах и глядя на спящую Кэтрин и на лунные блики у нее на лице. Потом я тоже заснул.
К середине января я уже отрастил бороду, и установились наконец по-зимнему холодные, яркие дни и холодные, суровые ночи. Снова можно было ходить по дорогам. Снег стал твердый и гладкий, укатанный полозьями саней и бревнами, которые волокли с горы вниз. Снег лежал повсюду кругом, почти до самого Монтре. Горы по ту сторону озера были совсем белые, и долина Роны скрылась под снегом. Мы совершали длинные прогулки по другому склону горы до Бэн-де-л’Альяз. Кэтрин надевала подбитые гвоздями башмаки и плащ и брала с собой палку с острым стальным наконечником. Под плащом ее полнота не была заметна, и мы шли не слишком быстро, и останавливались, и садились отдыхать на бревнах у дороги, когда она уставала.
В Бэн-де-л’Альяз был кабачок под деревьями, куда заходили выпить лесорубы, и мы сидели там, греясь у печки, и пили горячее красное вино с пряностями и лимоном. Его называют Gluhwein, и это прекрасная вещь, когда нужно согреться или выпить за чье-нибудь здоровье. В кабачке было темно и дымно, и потом, когда мы выходили, холодный воздух обжигал легкие и кончик носа при дыхании немел. Мы оглядывались на кабачок, где во всех окнах горел свет, и у входа лошади лесорубов били копытами, чтоб согреться, и мотали головой. Волоски на их мордах были покрыты инеем, и пар от их дыхания застывал в воздухе. На обратном пути дорога была гладкая и скользкая, и лед был оранжевый от лошадиной мочи до самого поворота, где тропа, по которой волокли бревна, уходила в сторону. Дальше дорога была покрыта плотно укатанным снегом и вела через лес, и два раза, возвращаясь вечером домой, мы видели лисицу.
Это был славный край, и когда мы выходили гулять, нам всегда было очень весело.
– У тебя замечательная борода, – сказала Кэтрин. – Совсем как у лесорубов. Ты видел того, в золотых сережках?
– Это охотник на горных козлов, – сказал я. – Они носят серьги, потому что это будто бы обостряет слух.
– Неужели? Вряд ли это так. По-моему, они носят их, чтоб всякий знал, что они охотники на горных козлов. А здесь водятся горные козлы?
– Да, за Дан-де-Жаман.
– Как забавно, что мы видели лисицу.
– А лисица, когда спит, обертывает свой хвост вокруг тела, и ей тепло.
– Вот, должно быть, приятно.
– Мне всегда хотелось иметь такой хвост. Что, если б у нас были хвосты, как у лисиц?
– А как же тогда одеваться?
– Можно заказывать специальные костюмы или уехать в такую страну, где это не имеет значения.
– Мы и сейчас в такой стране, где ничто не имеет значения. Разве не замечательно, что мы живем тут и никого не видим? Ты ведь не хочешь никого видеть, правда, милый?
– Да.
– Давай посидим минутку. Я немножко устала.
Мы сидели на бревне совсем рядом. Впереди дорога уходила в лес.
– Она не будет мешать нам, малышка? Как ты думаешь?
– Нет. Мы ей не позволим.
– Как у нас с деньгами?
– Денег куча. Я уже получил по последнему чеку.
– А твои родственники не станут искать тебя? Ведь они теперь знают, что ты в Швейцарии.
– Возможно. Я им напишу как-нибудь.
– Разве ты еще не написал?
– Нет. Только послал чек на подпись.
– Слава богу, что я тебе не родственница.
– Я дам им телеграмму.
– Разве ты их совсем не любишь?
– Раньше любил, но мы столько ссорились, что ничего не осталось.
– Мне кажется, что они бы мне понравились. Наверно, они бы мне очень понравились.
– Давай не будем о них говорить, а то я начну о них тревожиться. – Немного погодя я сказал: – Пойдем, если ты отдохнула.
– Я отдохнула.
Мы пошли по дороге дальше. Было уже темно, и снег скрипел под ногами. Ночь была сухая, и холодная, и очень ясная.
– Мне очень нравится твоя борода, – сказала Кэтрин. – Просто прелесть. На вид жесткая и колючая, а на самом деле мягкая и такая приятная.
– По-твоему, так лучше, чем без бороды?
– Пожалуй, лучше. Знаешь, милый, я не стану стричься до рождения маленькой Кэтрин. Я теперь слишком толстая и похожа на матрону. Но когда она родится и я опять похудею, непременно остригусь, и тогда у тебя будет совсем другая, новая девушка. Мы пойдем с тобой вместе, и я остригусь, или я пойду одна и сделаю тебе сюрприз.
Я молчал.
– Ты ведь не запретишь мне, правда?
– Нет. Может быть, мне даже понравится.
– Ну, какой же ты милый! А вдруг, когда я похудею, я стану очень хорошенькая и так тебе понравлюсь, что ты опять в меня влюбишься.
– О, черт! – сказал я. – Я и так в тебя достаточно влюблен. Чего ты еще хочешь? Чтоб я совсем потерял голову?
– Да. Я хочу, чтоб ты потерял голову.
– Ну и пусть, – сказал я. – Я сам этого хочу.
Нам чудесно жилось. Мы прожили январь и февраль, и зима была чудесная, и мы были очень счастливы. Были недолгие оттепели, когда дул теплый ветер, и снег делался рыхлым, и в воздухе чувствовалась весна, но каждый раз становилось опять ясно и холодно, и возвращалась зима. В марте зима первый раз отступила по-настоящему. Ночью пошел дождь. Дождь шел все утро, и снег превратился в грязь, и на горном склоне стало тоскливо. Над озером и над долиной нависли тучи. Высоко в горах шел дождь. Кэтрин надела глубокие калоши, а я резиновые сапоги monsieur Гуттингена, и мы под зонтиком, по грязи и воде, размывавшей лед на дороге, пошли в кабачок у станции выпить вермуту перед завтраком. Было слышно, как за окном идет дождь.
– Как ты думаешь, не перебраться ли нам в город?
– А ты как думаешь? – спросила Кэтрин.
– Если зима кончилась и пойдут дожди, здесь станет нехорошо. Сколько еще до маленькой Кэтрин?
– Около месяца. Может быть, немножко больше.
– Можно спуститься вниз и поселиться в Монтре.
– А почему не в Лозанне? Ведь больница там.
– Можно и в Лозанне. Я просто думал, не слишком ли это большой город.
– Мы и в большом городе можем быть одни, а в Лозанне, наверно, славно.
– Когда же мы переедем?
– Мне все равно. Когда хочешь, милый. Можно и совсем не уезжать, если ты не захочешь.
– Посмотрим, как погода.
Дождь шел три дня. На склоне горы ниже станции совсем не осталось снега. Дорога была сплошным потоком жидкой грязи. Была такая сырость и слякоть, что нельзя было выйти из дому. Утром на третий день дождя мы решили переехать в город.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, monsieur Генри, – сказал Гуттинген. – Никакого предупреждения не нужно. Я и не думал, что вы останетесь здесь, раз уж погода испортилась.
– Нам нужно быть поближе к больнице из-за madame, – сказал я.
– Ну конечно, – сказал он. – Может быть, еще приедете как-нибудь вместе с маленьким.
– Если только найдется место.
– Весной тут у нас очень славно, приезжайте, вам понравится. Можно будет устроить маленького с няней в большой комнате, которая теперь заперта, а вы с madame займете свою прежнюю, с видом на озеро.
– Я вам напишу заранее, – сказал я. Мы уложились и уехали с первым поездом после обеда. Monsieur и madame Гуттинген проводили нас на станцию, и он довез наши вещи на санках по грязи. Они оба стояли у станции под дождем и махали нам на прощанье.
