— Почему именно столько?
— За ремонт.
— Подождать не могут?
— Ждут два года.
— Значит, привыкли.
— Не шути, Уилл. Они прислали своего человека.
— Следит?
— Да. А я дрожу, как бы гости не узнали. Они уедут.
— Ерунда!
— Нет, не ерунда. Уедут. Если ты не дашь…
— Что ты, дам.
— О Господи! Спасибо, ты меня спас.
— Я второй день всех спасаю. Читал «Оливера Твиста»?
— Очень давно.
— Помнишь братьев Чирибл?[51]
— Более или менее. Такие бойскауты в старости?
— Именно. Так вот, это — я. Один за двоих.
— А что случилось?
— Ты взгляни.
Сэр Криспин без особого пыла взглянул на миниатюру и увидел хрупкую барышню в старинном платье. Хрупких он не любил, предпочитая им увесистых. Обе истицы его молодости напоминали боксеров. Не зная, что сказать, он издал такой звук, словно полоскал горло.
— Наша прапрабабушка, — сообщил брат.
— Да?
— А может, прапрапра. Когда жил Гейнсборо?[52]
— Вроде бы в XVIII веке.
— Ну и она тогда жила. Это — «Девушка в голубом». У нашей прапрапра была сестрица, он писал их обеих, одну — в голубом, другую — в зеленом. Та у меня есть, а эту вчера купил на аукционе. Поняли, что вошел в раж, взвинтили цену — но купил!
Сэр Криспин не сумел подавить вздоха. Да, конечно, богатый человек может покупать все, что хочет, но думать больно, какие деньги уходят на всяких прапрабабушек.
— Прости, расхвастался, — сказал брат. — Чек сейчас выпишу.
— Спасибо, Уилл.
— Что нам, Чириблам, какие-то чеки! На, бери.
Когда сэр Криспин, погладив драгоценную бумажку, клал ее в карман, ближе к сердцу, скрипнула дверь, соединявшая Скропа с Эшли или Пембертоном, и в ней появилась чья-то голова.
— Заняты? — спросила она. — Не уделите минутку?
— Дело Делахей?
— Оно. Хотел обсудить два-три пункта.
— Можно и три, — сказал Скроп. — А то и четыре. Сейчас, Криспин, я на минутку.
Хотя сэр Криспин охотно общался с братом, небольшая разлука не омрачила его радости. Он плохо знал Браунинга, но если бы знал получше, согласился бы с Пиппой,[53] полагавшей, что Бог — на небе и все хорошо на свете. В самую точку, сказал бы он. Слова псалмопевца «А наутро — радость»[54] он помнил и поспорил бы со всяким, кто стал бы их опровергать. В общем, он ликовал.
Ликование это, заметим, ознаменовало победу духа над плотью, ибо у него болела шея, ее продуло в доме предков, где свирепствовали сквозняки. В поезде он очень страдал, но сейчас, если не дергать головой и думать о чеке, выдержать мог.
Оставшись один, он делал то, что делают люди в одиночестве. Держа голову как можно ровнее, он ходил по комнате, заглядывая туда и сюда, нюхал то и се, трогал бумаги, пытался понять тайну диктофона и уже проглядел книги, подумав при этом, что читать их не стал бы, когда дверь распахнулась и в нее ворвалось что-то тяжелое.
— Простите, Уилл, — сказало оно. — Споткнулась.
Сэр Криспин закричал и схватился за шею, которая чуть не треснула, ибо удержать голову он не смог. Массируя ее, он все же разглядел, что влетело в комнату.
То была женщина, несомненно — крупная. Человек, не массирующий шею, прибавил бы слова «веселая», «приветливая», «милая», но сэр Криспин Скроп этим человеком не был.
Первой заговорила она. Такие женщины всегда говорят первыми.
— Ой! А вы — не Уилл.
Сэр Криспин учтиво объяснил, что хозяин отлучился, по-видимому — к одному из партнеров, и скоро придет.
— Я его брат, — добавил он. — Старший. Из деревни. Женщина вскрикнула так, что посыпалась штукатурка.
— Это у вас усадьба?
— У меня.
— Я завтра туда еду. Меня зовут миссис Клейберн. Вот хорошо, что я вас встретила! Познакомимся. А то была бы, как новичок в чужой школе.
Криспин искренне удивился. Хотя она не сказала ничего неприличного, он был шокирован. Бойких он не любил, а тут — сама бойкость, дальше некуда. Представив себе, как она скачет по усадьбе, он чуть не закричал, шея просто вспыхнула. Когда же будущая гостья попросила: «Расскажите про эту усадьбу», одно лишь воспоминание удержало его от грубости.
— Уилл говорит, — продолжала она, — ее построили при Этельреде.[55] Он говорит, там мосты, бойницы и озеро. Красота какая!
Слово «красота» не казалось Криспину уместным, особенно когда речь шла об озере, которое воняло до небес, если его постоянно не чистить за большие деньги. Вечерами вода обращалась в жидкое золото, а хозяин смотрел на нее, думая и гадая, что бы с этим озером сделать. Интересно, спрашивал он, если спустить воду, вычистят его за семь месяцев семь служанок[56] с семью швабрами? Навряд ли; да и где возьмешь в наше время семь служанок?
Тем временем миссис Клейберн распелась, словно жилищный агент перед нерешительным клиентом. Как выяснилось, она читала об этих усадьбах в английских книгах, но ни одной еще не видела. У ее друзей были шикарные дачи на Лонг-Айленде[57] или в Ньюпорте,[58] но это совсем другое дело, все — поновей.
— Наверное, — прибавила она, — Скропы были еще в ковчеге.[59]
Прибавила — и зря, ибо Криспин вспомнил, как затопило однажды дом (ливень протек сквозь крышу), прибавив к счету сорок семь фунтов пять шиллингов девять пенсов. Рука сама собой поднялась к шее. Гостья посмотрела на него.
— Что это вы?
— Простите?
— Зачем трете шею?
— Продуло, наверное. Болит.
Вся материнская нежность Бернадетты хлынула наружу, словно кто-то открыл шлюз. Женщина служит нам, словно ангел, не только тогда, когда тоска и боль терзают нас. Сгодится и простуда.
— Посмотрим, — сказала она. — Сядьте, наклонитесь, словно вы — один из тех Скропов, которым отрубили голову.
Летописец обманул бы своих многочисленных читателей, если бы пытался убедить их, что последующие пять минут сэр Криспин был счастлив. Напротив, он редко бывал таким несчастным. Только уверенность в том, что голова прикреплена прочно, мешала подумать, что она вот-вот оторвется; и он укорял себя за податливость.
Однако еще Джон Драйден (1631–1700) справедливо заметил: отрадна жизнь, когда утихла боль. Едва Бернадетта, проговорив: «Ну, все», ослабила хватку, как сэр Криспин испытал облегчение, с лихвой окупившее его муки. Он выпрямился; боли не было; и он посмотрел на избавительницу благодарно, нет — благоговейно, не в силах понять, почему считал ее лишней в Меллингэм-холле. Именно таких женщин давно не хватало там.
— Спасибо вам огромное! — сказал он. — Совсем не болит.
— Так я и знала. Муж просил это делать, когда у него похмелье, практически — каждый день. А теперь расскажите мне об усадьбе.
Сэр Криспин был бы рад удовлетворить любое ее желание, но взглянул на часы и увидел, что надо бежать, поезд скоро уходит.
— Простите, — сказал он, — мне пора, а то я опоздаю на поезд.
— Ничего, — отвечала она, — завтра сама увижу.
— Да-да. Надеюсь, вам понравится.
— Держу пари. Кстати, о пари, вы не знаете хорошего букмекера? Хотела бы поиграть. Есть такое место, Ньюмаркет.
Сердце у сэра Криспина сжалось, он вспомнил молодость. В Ньюмаркете, вероятно, он потратил больше всего.
— Там скоро заезд. Кого вы рекомендуете?
— Я вел дела со Слингсби.
— Сейчас не играете?
— Нет. Бросил.
— Молодец. Я в этом плохо разбираюсь, но мне советовали ставить на Братолюбие.
— Братолюбие?!
— Да. Кстати, а вас как зовут?
— Криспин.
— Господи! Конечно, не мне говорить, меня крестили Бернадеттой. Правда, называют — Берни. Прошу.
— Спасибо.
— Вы можете себе представить, чтобы к человеку обращались: «Бернадетта»? Или «Криспин». Или «Уиллоуби». Хороший парень Уилл. Мы с братом у него гостим.
— Он говорил.
— Толстоват, а?
— Есть немного.
— Мой покойный муж тоже толстел.
— Да?
— Никак не могла его оторвать от калорийной пищи. Да, вам пора на поезд.
Когда Уиллоуби вернулся, он увидел, что печаль сменилась радостью.
— Привет, Берни, — сказал он. — Откуда вы взялись?
— Отовсюду. Встретила вашего брата. Криспин, это подумать! Буду звать его Криппи.
— Куда он делся?
— Побежал на поезд.
— А, да, он говорил. Чем могу служить?
— Дайте доллар-другой. Совсем обнищала. Не дадите — не поем. Похудею, это хорошо, а вообще — плохо.
— Дорогая Берни, я поведу вас в ресторан.
— Кормите алчущих?
— Там будет мой племянник. Вы не против?
— Да хоть инопланетное чудище! Мне бы поесть и выпить.
— Не беспокойтесь. Будем кутить. Я купил «Девушку в голубом».
