Выросший в этих краях, он все же и не смог слиться сам с этой природой, он не понимал ее так, как, скажем, Настя или хотя бы тот же пастух Андрей. Они понимали тайгу каждый по-своему, а в чем-то до непонятного одинаково. И вот сидел сейчас этот уже пожилой человек на поваленном дереве и смотрел на плотную синеву над огромным лесным простором, на далекий дымок, поднимающийся строго вверх при безветрии, и думал: благо, было у него теперь время подумать о прожитой жизни и о предстоящей. Ему очень хотелось вернуться туда, где он родился, чтобы зарыли его косточки в родную землю, хотя и тут земля была ему родная, но кто придет к его могилке, кто скажет его внукам или даже правнукам: «Вот тут покоится наш дед или прадед». Раньше ему было как-то все равно, на фронте он даже не думал об этом: сам хоронил погибших где придется. Однажды, когда его роту зажали немцы в непролазном болоте и били почти неделю, — хоронили погибших прямо в болоте, придавливая большими глыбами поросшей грязи. А вот сейчас, ближе к старости, он думал об этом и ему ой как не хотелось быть похороненным вот так, как те солдаты — в болоте. В болоте не в болоте — а так, чтобы никто не помнил бы. Уехал Иван, и оборвалась вся надежда на внуков: не будет он никого нянчить у себя на коленях, не защебечут они ему сладкими голосами: «Гу-у-у!». Вдруг совсем недалеко загудел олень, ему откликнулся другой, подальше, и опять все стихло, ни ветринки. «Что-то рано они загудели, — подумал Виктор, — обычно в августе-сентябре».
Прямо через поваленное дерево перепрыгнула большая, почти красная, белка, усевшись на нижнюю ветку рядом стоящей сосны. Она замерла и с любопытством смотрела на человека. «Вот она всегда дома, ей и думать ни о чем не надо, был бы корм, — вздохнул Виктор. — И куда же ты хотел пройтись?» — почти вслух сказал он сам себе, поднимаясь с дерева. «Пройдусь-ка я по хребту, посижу возле «Золотого ключа», напьюсь, его живительной воды и вернусь обратно — не зря же старики говорят, что туда когда-то ходили люди исцеляться от всяких хворей». И Виктор, закинув рюкзак и взяв в левую руку ружье, пошел по верхней тропке. Густые еловые заросли сменялись громадными, стоящими далеко друг от друга соснами вперемежку с березами. Холмистые места сменялись чистыми и ровными полянами, залитыми солнечным светом, они блестели нетронутой травяной растительностью.
Несколько маленьких источников, поросших болотной травою, пересек Виктор, прежде чем показалась темно-серая скала, именуемая в народе Черным камнем, где, по рассказам, в гражданскую войну беляки расстреляли много сибирских казаков, сторонников революции. Обогнув камень, Виктор вышел на громадную ровную площадку, поросшую высокой луговой травою. «Вот где сена! — подумал он. — Только как его отсюда вывезти? Да тут целое село разместить можно, вон сколько простора». И тут же чуть не упал, зацепившись за что-то небольшое, плоское, похожее на камень, но издавшее почему-то звенящий звук. Виктор остановился и раздвинул траву. В небольшой ямке лежал вверх дном обыкновенный солдатский котелок, перевернув который, Виктор увидел, как из него вывалился какой-то мешочек, полностью истлевший, и рассыпался блестящими желтыми кругляшами, похожими на нынешние пятаки.
Виктор поднял несколько штук, протер пальцами и обмер: в его руках были золотые российские червонцы 1701 года выпуска достоинством в три рубля. Сколько их было всего — он не сразу понял. Вырвав вокруг впадины траву, увидел какой-то белый кружок, торчащий между камнями, поднял камень, за ним другой и, отбросив от белого кружочка, увидел ручку с дорогой отделкой, скорее всего, семейной сабли. Разгребая место, где были обнаружены червонцы, Виктор вытащил остатки черного саквояжа с обрамленными латунными пряжками ремнями. В нем лежали, может быть, когда-то очень ценные, а сейчас полностью истлевшие бумаги. Они, слившись в единый комок, не поддавались не только прочтению, но даже и разъединению. И Виктор отбросил их как ненужные. Собрав монеты, он сложил их в карман рюкзака и отнес в сторонку.
В углублении, где лежал саквояж, виднелся обломок довольно прочной доски. «Дуб», — подумал Виктор и с трудом вытащил кусок. Руками стал отбрасывать землю. Почти четко вырисовывались очертания дубового гроба. Ручка сабли почти полностью освободилась, но ножны уходили вглубь. Отбросив в сторону еще несколько камней и щепок, траву, Виктор еще раз попробовал вытащить саблю, но она не поддавалась — чем-то была придавлена. Отгребая землю, Виктор вдруг совсем неожиданно снял ком земли с черепа, как показалось — даже сверкнувшего на солнце своей светло-желтой плоскостью: прямо у черепа торчал еще один обломок доски и, вытащив его, Виктор попробовал пошевелить саблей. И она поддалась — сначала медленно, а потом вдруг резко выскочила из ножен. Виктор осмотрел лезвие и, ничего не обнаружив, стал копать уже саблей и выкопал ножны, но какие! Украшенные орнаментом и узорами, они, пролежав столько лет в земле, не потеряли своего прежнего вида. В самом верхнем углу Виктор прочитал: «Графъ Чубаровъ В.И.»
Глава восьмая
Софья Ивановна умерла тихо, спокойно, даже безмятежно. Сидя в кресле-качалке на веранде, она, как всегда, читала очередную книгу, бесчисленное множество которых хранилось у нее в самых разных местах. Дочитав до интересного ей места, она остановилась, заложила между страниц палец и, закрыв глаза, блаженно задремала, да так и осталась, пока Николай Николаевич, обычно после обеда водивший ее на прогулку, не зашел во двор и не поднялся на веранду. Увидев полулежащую в кресле с довольным лицом Софью Ивановну и подумав, что она спит, ушел, но потом вернулся, так как вспомнил, что другая рука ее как-то безжизненно висела плетью, почти касаясь, пола. Подойдя ближе, увидел цвет ее лица и все понял.
Для Ивана, отнюдь не обласканного жизнью, это была очередная потеря. Софья Ивановна была для него лучшей из лучших людей, которых он встречал на своем пути. Он никогда не забудет, как Софья Ивановна, в очередной раз выслушав настойчивую просьбу своего внука Володи о переезде в Москву, вдруг очень буднично и просто сказала:
— Ты видишь этого парня? — указала она на Ивана. — Он стоит в самом начале жизненного пути и ему в данный момент я нужнее всех.
Владимир развел руками, говоря этим — «я пас», и согласился.
Софья Ивановна все обещала рассказать Ивану, как и при каких обстоятельствах, исчезли ее родители — граф и графиня Чубаровы: «Вот выберем тихий спокойный вечер, когда нам никто не помешает, когда не будет бубнить этот черный ящик (так называла она телевизор), и я поведаю тебе обо всем. Но это мои предположения, так как я толком ничего и сама не знаю». И вот… поведала. Если бы не Николай Николаевич да Никита Игнатьевич (что очень удивило Ивана), он бы не знал, что делать. Отец Оли оказался человеком твердым, практичным и сердечным. «Ты, Ваня, пойми меня правильно, — сказал он в тот злополучный вечер, когда они с Олей приехали в Старый Крым, — я не знаю, чем кончатся ваши отношения с Олей, но, отбрасывая все, я хочу тебе просто помочь. У меня сейчас десять дней отпуска, рассчитывай на меня». И он не ждал команды или просьб. Поговорив с Николаем Николаевичем несколько минут, они начали действовать.
Сейчас Иван это вспоминает, как плохой сон, который уже заканчивался. Прилетал и Владимир, единственный оставшийся от Чубаровых, и, пробыв неделю, улетел, сказав Ивану: «Если что, звони, я всегда откликнусь».
А вот сегодня Иван ходил и ходил по саду, размышляя о последних событиях. «Все-таки правильно я сделал, что не написал об этом ни Рите Ивановне, ни Сердюченко, зачем им это? Пусть живут спокойно». Обошел сад — много тут он успел сделать: вырвал бурьян, окопал деревья, хотел перенести на другое место туалет, да не успел. Летом он уезжал на работу в пять утра и приезжал в десять вечера, и так почти каждый день, кроме выходных, а за выходные много не сделаешь. И, глядя на его дела, Софья Ивановна все говорила: «Ты, Ваня, не больно-то налегай, а то надорвешься, тут, почитай, уже тридцать лет ничего не делалось, я-то что могла?» Но Ваня потихоньку-полегоньку, а деревья от сухостоя очистил, вырубил ненужную поросль, весной насадил всякой всячины, в чем ему очень помогали Софья Ивановна и Николай Николаевич. И вот теперь ровными рядами красовались лук, чеснок, высокие метелки дирона, даже кукуруза, высаженная вдоль забора, хвасталась большими темно-зелеными початками. Иван уже не раз варил молодую кукурузу, ел сам и угощал Николая Николаевича, который после смерти Софьи Ивановны как-то осунулся и поник.
Иван подошел к колодезному срубу, сел на него, на что тот ответил жалобным скрипом. «Надо бы и его поправить, — подумал он и увидел подходившего к калитке молодого человека с рюкзаком за спиной. Парень остановился, посмотрел на дом, ища номер, и решительно открыл калитку.
