Янко Есенский - Демократы

Однажды он попенял жене, что ей не к лицу дурачиться с молодыми людьми, и в ответ услышал обоснованную речь:

— Матери всегда жертвуют собой. Ты воображаешь, я ради собственного удовольствия так мила, весела и внимательна к этим желторотым? Все ради Желки. Не хватало, чтоб я смотрела на молодых людей твоими глазами! Бедная Желка! Мне приходится быть обворожительной ради нее же; чтобы Желка развлекалась, приходится развлекаться и мне и развлекать при этом других.

— Всякого молодого человека?

— Любой из них — партнер в танце, любой может оказаться женихом.

— Ага. Чтобы Желка танцевала, должна откалывать коленца и мамаша, чтоб Желка пофлиртовала, приходится флиртовать и мамаше, чтобы Желка могла ходить на свидания, мамочка должна показать ей пример? Где предел этому? Ради доченькиных успехов, может, и мне вихляться на танцульках, флиртовать и назначать свиданки Желкиным подружкам?

— Да ради бога!

— И ты не ревновала бы?

— Пф-ф-ф! — фыркнула она презрительно. — Ты, значит, ревнуешь?

— Пф-ф-ф! — фыркнул он в тон своей супруге.

Все же, не удержавшись, Петрович как-то упрекнул жену, что они с дочерью неведомо где болтаются и являются домой черт знает когда. Никакого порядка нет, неизвестно, в какую пору обедать, в какую — ужинать! Должен же быть какой-то режим!

— Как в тюрьме, разумеется? — огрызнулась она. — Я знаю, ты с удовольствием превратил бы нас в рабынь. Тебе не удастся, милый доктор! Прошли те времена, когда мы служили только мужу.

— Только ли мужу? — не остался в долгу Петрович.

— Если на то пошло, мы свободны.

— Как-никак ты замужем.

— Но не рабыня.

— А тебе нужен десяток мужей? Думаешь, тебе это развяжет руки, даст свободу?! Ах, милая, от природы не уйдешь. Ты будешь рожать в муках, будешь кормить грудью, ты, а не эти десять господ. Так уж повелось. Ласточка сидит в гнезде на яйцах, а самец летает ловить мошек, и только когда птенцы вылупятся, самец и самка летают по очереди.

— Милые речи, но Желка давно вылупилась из яйца.

— А ты все занимаешься ловлей.

— На каких же яйцах я должна сидеть дома? — Она от души рассмеялась и добавила: — Ах ты, старый рабовладелец!

— Тебе все мало свободы? Вас ведь никогда не бывает дома.

— А тебе хочется привязать нас к дому!

— Ах, отвяжись, ради бога, — устало отмахнулся Петрович.

— Я знаю, ты рад от нас избавиться.

— Ну что ты, просто не хочу вас связывать.

— Чтоб у тебя самого были развязаны руки!

Странные то были беседы. Супруги не могли и не хотели понять друг друга.

«Шатается по всяким лекциям, — кипел Петрович, — нахваталась от доморощенных философов, воителей за женскую эмансипацию, дурацких идей или от какой-нибудь суперпрогрессистки-апостольши: «Мужья вас держат в рабстве!» Мол, свобода женщины проявляется в свободных любовных связях с молодыми мужчинами, разумеется, под эгидой мужа, на его средства, со всеми вытекающими отсюда последствиями или без последствий. «Да постигнет поработителя заслуженная кара!» «Прогрессивными» лозунгами прикрывают собственную разнузданность, то бишь — свободные развлечения, свои эротические наклонности, любовные связи, животные инстинкты, невоздержанность, подводя под все это идейную базу. Им так и хочется расшатать старые, сложившиеся моральные устои, продиктованные природой, жизнью, выпестованные культурой и лишь после этого узаконенные и принятые обществом. Рядом с чистыми, целомудренными натурами женщины «свободных нравов» — как мухоморы рядом со съедобными грибами. Привлекательные мухоморы бесполезны. Если даже кто-то мухомор и сорвет, все равно отшвырнет его, боясь отравиться, а хороший гриб — сто раз понюхает, полюбуется им и с радостью понесет в корзинке домой. Природа никогда не подведет.

Нет, Людмила просто дразнит меня, — успокаивал себя Петрович тогда, утешил себя этим и сейчас. — Какой бы безнравственной и суперсовременной она не стремилась казаться, в ней сильны извечные естественные моральные устои. Пускай ей даже захочется вкусить эротики — старые, испытанные, благородные правила, в которых она воспитана, оставили в душе ее проторенную тропинку, и даже если эта тропинка зарастет, след ее всегда будет заметен».

Обретя некоторое душевное равновесие, Петрович вдруг снова заволновался, — виной тому, быть может, была фляга, к которой Петрович уже неоднократно прикладывался. При очередном, шестом глотке, он вспомнил, что жена рассказывала ему о каком-то второкурснике с юридического.

— Знаешь, что он мне сказал? «Не женюсь на девушке, прежде чем она не даст мне убедиться в своем целомудрии». Ты представляешь — это он говорил мне, замужней порядочной женщине!

— Ну, и ты вышвырнула его?

— Он, конечно, не совсем прав…

— Ты его не вышвырнула?!

— Да будет тебе, в конце концов, у нас свобода мнений!

— При чем тут свобода? Он позволяет себе грубые непристойности, а ты…

— Чего ты хочешь от нынешней молодежи?

— Да как он смеет разговаривать с тобой в подобном тоне?

— Это современно.

— Свинство это, вот что. Чтобы ноги его не было в моем доме, не то я собственноручно его выкину!

Чего только они ей там не наговорили! Как со временем изнашивается прочная домотканая простыня, так и устоявшиеся домашние устои, того и гляди, дадут брешь. Все эти юнцы веселы, бойки, предприимчивы, нахальны и глупы. Какими только глупостями не забивают они голову дочери, Желке! А поди знай, что они позволяют себе на деле? Неужели им не нужны чистые домотканые прочные простыни?

Вора нередко делает случай, а Желка переполнена медом, он переливается через край, и многие успевают его лизнуть, но все равно достанется не всем, и тогда обделенные обращают свои взоры на пани Людмилу. Она еще молода и красива, высока и стройна, ну разве что пополнее и округлей Желки. Пылкие юноши ищут у нее утешения, и разговор о девичьей целомудренности — прямое тому свидетельство.

Что, если это жена целуется, не стесняясь попугая, и возбужденно взывает к юнцу: «Целуй меня! Целуй меня! Целуй меня!» Чего только женщина ни сделает, лишь бы не прослыть старомодной! Черт не дремлет!

Так кто же из них — жена или Желка? Или обе?

Он мысленно представил себе их рядом, — которая же скорее готова выслушивать признания в любви? Пожалуй, все-таки Желка.

Она давно выпорхнула из гнезда и теперь у ней на уме одни забавы. Театр — танцы. Кино — танцы. Теннис — танцы. Яхт-клуб — танцы. Бал юристов — танцы. Маскарад Красного Креста — танцы. Бал оравских экскурсантов — танцы. Гулянье студентов из Брезовой под Брадлом — танцы. Танцы, танцы, танцы. Тела прижимаются к телам. Танго, фокстроты, шимми, румбы, английские вальсы. Полуобнаженные тела, затянутые в тесные платья. В этих трясках и вихляниях растрясут они все ценное из своих молодых душ, все мало-мальски серьезные интересы. А поскольку душа отнюдь не выкована из особо прочного металла, она потускнеет, износится, будто никелированные карманные часики от постоянного доставания, верчения, открывания и закрывания. О жизни у нее сложатся самые искаженные представления.

Достаточно представить себе гнездовья испорченного воображения этой бесцеремонной хищной птицы, которой все доступно! А ведь девчонка целехонькими днями ну ничего не делает, палец о палец не ударит! В голове — молодые люди, танцульки, двусмысленные намеки, любовные развлечения. Ежедневная программа развлечений приедается. Надоедает танцевать, тереться о пиджаки, смокинги, фраки — этого становится мало, захочется и до замужества испробовать что-нибудь эдакое и повеселее, чтобы взыграли нервы, кровь запульсировала живее, чувства напряглись до предела — тут уж не до голоса рассудка. Воображение мечется, ах, иметь бы и после свадьбы декамерон пикантных новеллок и пережить несколько легких, безнравственных французских романов наяву! Что для нее один или два поцелуя, десять, сто — сегодня с одним, завтра с другим! Это всего-навсего шелест губ — двух маленьких листочков, а нужны — буря, ураган, смерч, чтобы трещали, вырывались с корнем деревья.

Петрович горестно вздохнул над упадком нравов, над утратой женской неиспорченности…

Когда-то до обручения его невеста, нынешняя пани Людмила, не соглашалась пойти с ним в лес на прогулку, без сопровождающих не ходила с ним даже в кондитерскую полакомиться мороженым. Лет десять назад девушек позже девяти не выпускали на улицу, а сегодня они запросто ходят по «Золотым лирам», «Асториям», «Альжбетам», пьют, курят, домой лишь под утро являются — помятые, пьяные, провонявшие табачным дымом, с расстроенным желудком.

Когда-то поцелуй с молодым человеком без серьезных намерений был верхом легкомыслия. А сегодня отказ пойти на квартиру к неженатому расценивается как деревенская неотесанность. Гимназистки пятого класса разрешают молодым людям провожать их из школы, а дома у ворот лижутся и назначают свидания в глухих переулках или в дансингах. Вот уж воистину: что стыдно да грешно, то в моду вошло.