Разговор оборвался. Уильям отбросил в сторону изжеванную травинку, Эстер, которая тоже сорвала стебелек, нетерпеливо похлопывала им по траве.
— Зачем мне все это знать? — спросила она. — Если ты привел меня сюда, чтобы я слушала, как…
— Хорошенькое дело! Разве не ты сама начала меня расспрашивать?
— Ну что ж, выходит, ты бросил не одну женщину, а двух, только и всего.
— Ну, если ты это так понимаешь, так я лучше пойду, — сказал Уильям, вскочил на ноги и стал, глядя на Эстер, а она замерла, не решаясь поднять на него глаза; сердце ее бешено колотилось. Что он сейчас сделает: повернется и уйдет от нее навсегда? Ответить ему что-нибудь или просто промолчать? Она избрала последнее. Вероятно, это было неправильное решение, потому что ее тупое молчание обескуражило его, он снова опустился рядом с ней и принялся вымаливать у нее прощение. Он будет ждать, пока она его не простит. Тут сердце ее упало, руки и ноги похолодели.
— Моя жена думала, что у меня нет ни гроша за душой и потому она может как угодно мною командовать. Но мне весь сезон здорово везло на скачках, и я скопил тысчонки две в банке. Тысячу фунтов я отложил для дела, потому что решил теперь бросить игру и заделаться букмекером. И с той поры у меня неплохо пошло. Бывают удачи, бывают неудачи, но жаловаться не приходится. Сейчас у меня уже около трех тысчонок наберется.
Услыхав про такую кучу денег, Эстер подняла глаза. Она пристально поглядела на Уильяма. Она поставила себе целью отделаться от этого человека, чтобы выйти замуж за другого, но она глядела на него и вдруг почувствовала, как былое влечение к нему пробуждается в ней снова.
— Мне надо идти. Хозяйка, верно, уже заждалась.
— Да зачем тебе так спешить. Рано еще. И мы же ничего не порешили.
— Ты зато рассказывал про свою жену. А на что мне все это знать?
— Я думал, тебе будет интересно, думал, ты поймешь, что не так уж сильно я виноват.
В глубине глухого пустыря уже сгущались сумерки.
— Мне надо домой, — повторила Эстер. — Если ты хочешь еще о чем говорить, поговорим по дороге.
— Да что ж, все сводится к одному, Эстер: если я получу развод, мы можем снова с тобой сойтись. Что ты скажешь?
— Скажу, что тебе лучше помириться с женой. Верно, она очень жалеет о том, что натворила.
— Пустое ты говоришь, Эстер. Ни о чем она не жалеет, и я не хочу с ней жить, и она не хочет жить со мной. Да и какой толк тянуть эту волынку? Что прошло, то прошло, пора бы тебе забыть старое. Ты понимаешь, о чем я… Выходи за меня замуж.
— Никак это невозможно.
— Ты, значит, любишь другого. Любишь другого, и для меня нет места в твоей жизни? Потому ты и хочешь, чтобы я вернулся к жене? Ты не думаешь о том, чего я с ней натерпелся.
— Ты и вполовину того не натерпелся, чего натерпелась я. Побьюсь об заклад, что ты ни разу не сидел без обеда. А я голодала.
— Эстер, подумай о ребенке!
— Это ты мне говоришь! После того как я все эти годы работала ради него, как каторжная.
— Значит — нет? Такой ты мне даешь ответ?
— Нам с тобой не по пути.
— Ты и сына не дашь мне повидать?
Эстер колебалась, ответила не сразу.
— Сына можешь повидать, если тебе охота.
— А где он?
— Можешь поехать к нему со мной в следующее воскресенье. А теперь отпусти меня.
— В какое время мне зайти за тобой?
— Часа в три… Или малость позднее.
Уильям уже ждал ее у палисадника, и, надевая шляпку, Эстер обдумывала, как ей вести себя с ним. Сообщить ли ему, что она собирается замуж за Фреда? Потом решительным движением она с треском воткнула длинную черную булавку в тулью соломенной шляпки, сказав себе: там видно будет.
Когда Уильям отступил в сторону, пропуская ее в калитку, она невольно обратила внимание на его элегантный костюм. На нем были серые брюки, щегольская визитка и пучок гвоздик в петлице.
Они прошли по улице несколько шагов в полном молчании.
— Зачем тебе понадобилось теперь видеть ребенка? Ты же и не знал о нем ничего все эти годы.
— Я тебе объясню… А до чего ж хорошо идти опять вот так с тобой, Эстер… Знаешь, как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Ведь мы могли бы знатно зажить с тобой вместе. А, как ты думаешь?
Эстер молчала, и Уильям сказал:
— Ей-богу, чудно, что мы опять идем рядом, что я повстречал тебя снова после стольких лет. Я ведь никогда не бываю в здешних местах, а тут вот подвернулось дельце с одним малым, который живет на твоей улице, и я уже возвращался от него и все думал насчет того, что он мне сказал, будто Восходящее Солнце имеет шансы взять Кубок Стюартов, и вдруг гляжу, идет какая-то мне навстречу с кувшином в руке, и я подумал: «Хороша девчонка, давненько я таких не видал; вот бы мне такую за стойку». У тебя ж фигурка — что надо, да ты и сама знаешь, что нисколечко не изменилась с тех пор. А уж когда я эти белые зубки увидел — «Батюшки! — думаю. — Да ведь это же Эстер».
— Ты же вроде насчет сына хотел со мной потолковать?
— Да, и насчет сына, но в первую голову о тебе. Я как взглянул тебе в глаза, так сразу понял, что все у нас получилось не так, что мне никого не надо, кроме тебя.
— Значит, все это сплошное вранье — будто ты так хочешь видеть сына?
— Нет, никакое не вранье. Вы нужны мне оба — и мать и сын, если я могу вас вернуть. Я тебе истинную правду говорю, Эстер. Сначала я думал о ребенке просто потому, что хотел вернуть тебя, но мало-помалу мне захотелось поглядеть на него, узнать, какой он, а когда я начал думать об этом мальчишке, тут и мои мысли о тебе другими стали — ведь ты же мать моего сына. И тогда мне захотелось вернуть себе вас обоих, и с тех пор я только об этом и думаю.
Они подходили к станции метрополитена, и Уильям бросился к кассе за билетами. Они услышали подземный гул и припустились вниз по лестнице. Контролер, увидев, что они опаздывают, поспешил пропустить их на платформу, и, когда поезд уже трогался, Уильям втолкнул Эстер в вагон второго класса.
— Мы не в тот вагон сели! — воскликнула Эстер.
— В тот, в тот, входи! — крикнул Уильям и вскочил на подножку следом за ней, не обращая внимания на проводника, который кричал ему, чтобы он поостерегся. — Я чуть не остался на платформе из-за тебя. Что бы ты делала, если бы уехала одна?
Вопрос был не слишком деликатным, и Эстер спросила:
— Ты, значит, ездишь вторым классом?
— Да, я теперь всегда езжу вторым классом. Пегги никогда на это не соглашалась, ну а по мне так и второй класс вполне хорош. Третьим ездить я не люблю, разве что с компанией, когда можно занять весь вагон. Так мы делали, когда отправлялись в Ньюмаркет или в Донкастер.
В купе, кроме них, никого не было. Уильям наклонился к Эстер, взял ее руку.
— Неужели ты не можешь простить меня, Эстер!
Она выдернула руку. Он встал, пересел на скамейку рядом с ней и обнял ее за талию.
— Нет, нет! Без глупостей. С этим у нас с тобой все покончено.
Уильям внимательно на нее поглядел, не зная, как к ней подступиться.
— Я понимаю, тебе трудно пришлось, Эстер. Расскажи мне про твою жизнь. Что ты делала после того, как покинула Вудвью? — И, не удержавшись, он неосторожно добавил: — У тебя был за это время кто-нибудь?
Вопрос задел ее за живое, и она сказала:
— Это тебя не касается, как я жила и был у меня кто или нет.
Оба замолчали. Потом Уильям заговорил о Барфилдах, и Эстер волей-неволей пришлось выслушать, как протекала жизнь в Вудвью последние восемь лет.
С Вудвью начались все ее беды, все мученья. Она попала туда в ту пору, когда жизненные соки остро забродили в ее юном теле, и Вудвью остался в памяти как самый яркий кусок ее жизни. Перед глазами Эстер возник обширный, добротно построенный усадебный дом, парк, луга, ферма в долине, длинная аллея вязов… Она снова увидела лошадей — стройных, под серыми попонами; круглые черные глаза внимательно поглядывали в прорези капоров; странные маленькие фигурки жокеев верхом… Вот они, один за другим — шесть, семь, восемь проезжают, как всегда, мимо окон кухни и скрываются под сводом вечнозеленых деревьев за воротами. Ей вспомнилось, как ликовали все, когда Серебряное Копыто вышел победителем на скачках в Гудвуде, вспомнился бал в Шорхемском Городском саду. Вудвью занимал слишком большое место в ее жизни, чтобы его можно было забыть; его холмы, люди, среди которых она там жила, врезались ей в память навсегда. Внезапно какая-то нотка, прозвучавшая в голосе Уильяма, заставила ее очнуться от грез, и она услышала, что он продолжает свой рассказ:
— Бедняга хозяин, это его доконало, он так и не оправился потом. Я позабыл тебе сказать, что скакал-то Рыжий и делал, что мог. Старт он упустил, пытался зажать лошадь в коробку, но ничего не получилось, у лошади, как на грех, резвости было хоть отбавляй, и не мог же он, черт побери, сидеть и зажимать ее, когда она его тащила и когда бинокль сэра Томаса — это главный судья — держал его под прицелом. Его, черт побери, больше не допустили бы ни до одних скачек, а на это уж он, понятное дело, пойти не мог даже ради спасения своего отца. Лошадь легко пришла к финишу первой, и на Кембриджширских ее так гандикапировали, что дали ей нести восемь стоунов. Это разбило хозяину сердце. Ему пришлось продать всю свою конюшню, и вскоре после этого он скончался. Чахотка свела его в могилу. Говорят, это у них в роду, они все рано умирают от чахотки. Мисс Мэри…
