— Пусть будет хоть самого дьявола… лишь бы не нашли переписку, Худасита!
— Когда заберете оттуда письма, я отмою его кипятком с щелочью и креозотовым мылом. Больше так оставлять нельзя — воняет…
— Эх, горшок-то не простой… мыть его нельзя водой!
— Смотри-ка, даже стихами заговорил!.. Однако если его не мыть и не оттирать губкой с песком, то весь дом провоняет, как матрас паралитика!
— И все же, пусть будет так, для безопасности…
— Преувеличиваете…
— В таких делах я предпочитаю преувеличивать, ты знаешь.
— Может, вы и правы. Если бы мой сынок так остерегался, им бы не удалось его схватить. Уже шесть лет миновало, как его расстреляли. Шестерых в тот день расстрелял Зверь... Ах, за эту кровь еще надо отомстить… видит бог, надо отомстить!
— Ну, «кума» уже можно выставить вон, бумаги я достал!
Худасита, вдова Мужа, как шутливо называл ее Табио Сан, убрала таинственный горшок с двойным дном для хранения документов, который открывался и закрывался автоматически, — некое подобие сейфа.
— Все пакеты, — пояснила Худасита, — поступили в мешках с золой, их приносил человек, лицо которого мне еще ни разу не удалось разглядеть, так оно измазано. Ну вот, этот человек заглядывает сюда вечером, собственно, уже ночью. Где бедняки живут, там рассветает и вечереет быстрее, чем в кварталах богачей. Не припомню, рассказывала ли я вам. Выглядит он, как выходец с того света, как душа какого-нибудь угольщика, принесшая в своем мешке пепел мертвеца, и говорит так мало, что если бы не приходилось обмениваться паролем, так я ни разу и не услышала бы его голоса. Вот в последний раз он сказал мне всего несколько слов: «Сеньора, советую вам просеять золу из этих двух мешков, я ставлю их отдельно, и сохраните то, что найдете там…»
— Так и сделала?
— Конечно. Чего мне стоило достать подходящее сито, лучше не рассказывать. Заказать бы его, да просят слишком дорого. В конце концов устроилась, как смогла, — взяла в долг. И на сите, точно блохи, остались кусочки металла, они оказались буковками. Ну и работенка! Пришлось просеять два мешка золы. Не знаю, право, принесет ли еще.
— Вот как раз это я и хотел узнать. Где находится шрифт?
— Здесь. А сейчас читайте ваши письма.
Рука Сансура без колебаний потянулась к пакету, по его предположению, от Малены, — и он не ошибся.
Первую, вторую, третью странички проглотил залпом. Отчет был полный. На этот раз, если все пойдет так, как задумано, он может лично обсудить с ней выводы — слишком оптимистические и рискованные. Среди других сословий выделялось своей покорностью и безропотным подчинением властям учительство, привязанное к государственному бюджету нищенским жалованьем, но вместе с тем — и быть может, именно поэтому — среди учителей более всего ощущалось недовольство. В этом Малена была права. Оставалось установить, насколько глубоким было это недовольство, и не связано ли оно с какими-то личными мотивами, и не ограничивается ли оно только словесными протестами.
Хозяйка дома вынесла «кума» и, вернувшись, предложила Сансуру перекусить. Расстилая скатерть и расставляя тарелки, она отрывисто бормотала что-то себе под нос, будто клохтала курица-наседка.
— Что ж, пойду умоюсь… — наконец проговорил он, все еще находясь под впечатлением от письма Росы Гавидии, как именовалась теперь Малена, и странички которого еще держали его исцарапанные руки, покрытые мозолями и белые от известковой пыли.
— Я посоветовала бы вам хорошенько почиститься. В волосах и на лице пыль от негашеной извести, и если на них попадет вода, беды не оберешься.
— Что верно, то верно…
— Чем бы вас угостить? Яичница с томатом и лучком, немножко риса с молоком, с корицей, как вы любите. Знала бы, что приедете, так приготовила бы кусочек мяса…
— Я пойду с тобой на кухню.
— И будете совать нос не туда, куда надо, и у меня все сгорит. Оставайтесь-ка лучше здесь, со своими бумагами.
Ел он с большим аппетитом. Проглотил яичницу и накрошил в сковородку хлеба, чтобы тщательней подчистить. Рис с молоком съел тоже до последней крупинки, до последней крошки корицы. Кофе. Сигарета. И спичка вместо зубочистки.
— Постель готова, если хотите прилечь… — предложила Худасита; внезапно ее одолел приступ сильного кашля, и, прокашлявшись, она с трудом проговорила: — Чем объяснить, говорю я, что одни письма вы читаете, а другие нет, и как вы узнаете, где самое интересное?.. Вот мне так не узнать. По цвету, что ли, определяете, или по запаху, или еще как?..
— Была бы гадалкой, узнала…
— Да если не умеешь гадать… тот, у кого рука ближе к сердцу, не ошибется…
— Руководствоваться этим рискованно. В борьбе, которую мы ведем, нельзя полагаться на чувства, на интуицию…
— Но сердце стремится туда, куда его влечет, а не туда, куда его тащат…
— Было бы неразумно…
— Читайте, читайте свое письмецо…
— Это отчет…
— А между строк…
— И то, что написано между строк, тоже небесполезно знать.
— Ну, оставляю вас, покойной ночи.
— И тебе того же.
— Ах да, чуть было не забыла… Возьмите-ка лампу да посмотрите шрифты. Взгляните, как я их устроила…
Он поднялся со стула, хотя чувствовал себя очень усталым, взял со стола керосиновую лампу и пошел вслед за Худаситой на задний дворик, где была проложена сточная труба на случай зимних половодий и где находился старый очаг. В топке очага пять горок разного шрифта поблескивали при свете лампы.
— Очень хорошо. Эти свинцовые вулканчики причинят больше ущерба, чем пулемет.
— Вам понравилось, как они сложены?
— Удачно. Это наводит на мысль о гербе Федерации.[66] Если бы пять вулканов на гербе были сложены из типографских литер да еще к тому же могли бы одновременно извергаться, вот было бы здорово… Но все же не стоит оставлять их открытыми, надо спрятать понадежней — у полиции особый нюх на пули и типографский шрифт, они будто притягивают ее магнитом.
— Завтра сделаю. А сейчас пойду лягу. Спокойной ночи. Захватите лампу с собой, в моей комнате есть ночник. До завтра.
Она вышла. В сумраке дворика растворились ее бледное лицо цвета пепла, седеющие волосы — пепельные струи, платье цвета лежалой золы. Он возвратился в свою комнату. Волосы, лицо, одежда, руки — все было покрыто белесой известковой пылью. Словно два призрака встретились и разошлись восвояси. Часы без пружины показывали час, которого не было.
Он вскрывал конверты, вытаскивал листки бумаги и пробегал их глазами, присев на краю койки. Затем наклонился к огоньку керосиновой лампы, стоящей на ночном столике, снял сандалии, закатал рукава рубашки, расстегнул ремень — подсобный рабочий, пеон, покончив с работой и оставив телегу с грузом, ре- шил сбросить с себя одежду, вымазанную в извести, яркая белизна которой завтра будет погребена под мертвенной белизной золы. Спал он без одежды — отсыпался за все ночи скитаний, когда приходилось спать не раздеваясь.
Сообщения из столицы. Протесты шоферов, водителей автомобилей. Они неизменно проявляют солидарность, если речь заходит о пересмотре водительских прав или других документов на машину, если надо отделаться от штрафов за нарушение правил уличного движения. К ним примыкают и водители автомобилей, купленных в кредит в импортных фирмах, которые продают свой товар по ростовщическим ценам с помесячной выплатой. Эти водители работают на машинах, считая их уже своей собственностью, хотя еще не выплачены полностью взносы, а тем временем растут цены на горючее и на запасные части, и в итоге увеличиваются прибыли импортеров автомашин. Вместе с шоферами грузовиков и легковых машин выступают и работающие на твердом окладе шоферы такси, принадлежащих частным предпринимателям, которые эксплуатируют эту отрасль городского транспорта…
Он зевнул. На улице в ночной тишине слышался лишь легкий свистящий шум крыльев летучих мышей, сходивших с ума по луне, щеголявшей в подвенечном пепельном платье, — романтический образ времен его обучения в парикмахерской и жизни в квартале мясников; ему даже почудилось сопение Панегирики, вершащей судьбы человеческие, и сонное бормотание Хуаны Тьмы-Тьмущей — тоже из породы сов. Снова он был среди зольников, где прошло его детство, но уже в помине не было ни Бельялуса, ни людей тех времен, ныне обратившихся в прах. К его ногам подполз пес — слепой, поседевший, замученный блохами. Есть собаки, в старости очень похожие на людей. Он приласкал пса, погладил его по шершавой холке, почесал за ушами, потрепал по морде.
Остальные сообщения — отчеты об обществах взаимопомощи, о синдикатах и братских федерациях, выступавших вместе лишь по случаю Дня отечества или юбилеев, — не представляли интереса. Единственным проявлением рабочей солидарности — явным и действенным — были обращения по поводу смерти кого-либо из членов организации, призывавшие собирать средства, чтобы погасить задолженность по расходам на похороны и оказать какую-то помощь сиротам.
