Помня о своей заветной цели, вдова, конечно, уже успела написать Пену о милом, благородном, великодушном предложении Лоры и не поскупилась в письме на благословения обоим своим детям. Верно, потому, что Пен помнил об этой услуге, он густо покраснел при виде Лоры: она поджидала его в сенях и на сей раз, и только на сей раз, нарушила упомянутое нами соглашение, которого и она и Артур придерживались в последние годы; однако о поцелуях в этой главе и без того уже говорилось предостаточно.
Итак, блудный сын воротился домой, и для него закололи жирного тельца, и две бесхитростные женщины по мере своих сил старались скрасить ему жизнь.
В первое время не было ни разговоров о его неудаче в Оксбридже, ни расспросов о его планах на будущее. Но Пен много и тревожно думал об этих предметах наедине, у себя в комнате, где подолгу предавался размышлениям.
Спустя несколько дней по приезде он отправился в Чаттерис верхом, а воротился на империале дилижанса. Он сообщил матери, что лошадь оставил в городе на продажу, а когда эта сделка совершилась, вручил ей чек, что она (а возможно, и сам Пен) расценила как необыкновенное самопожертвование, а Лора — как поступок вполне правильный, но и только.
Он редко заводил речь о займе, который вдова, впрочем, приняла с известными оговорками; но два раза все же помянул о нем, мучительно запинаясь, и поблагодарил Лору. То, что он оказался в долгу у девушки-сироты, больно ранило его самолюбие. Он спал и видел, как бы расплатиться с нею.
Он отказался от вина и пил теперь виски с водой, притом очень умеренно. Отказался от сигар; правда, последние годы он с таким же, если не с большим удовольствием курил трубку, так что эта жертва была не так уж велика.
Он часто задремывал после обеда, сидя с матерью и Лорой в гостиной, и обычно был угрюм и печален. Он тоскливым взглядом провожал дилижансы, прилежно ходил в Клеверинг читать газеты, обедал у всех, кто его приглашал (вдова бывала рада, когда он мог немного развлечься), и подолгу играл в крибедж с капитаном Гландерсом.
Пастора Портмена он избегал, а тот, встречаясь с Пеном, очень строго поглядывал на него из-под своей черной шляпы. Но в церковь он ходил с матерью безотказно и по ее просьбе читал молитвы для всех домочадцев. Слуг в Фэроксе и всегда-то было немного, а теперь хозяйство стало еще скромнее: всю работу по дому делали две служанки; серебряные крышки для блюд вовсе не извлекались на свет. По воскресеньям Джон еще надевал ливрею, чтобы не уронить свое достоинство в церкви, но это никого не могло обмануть. Он был теперь и садовником и привратником. В кухне редко разводили огонь, и вечерами Джон и служанки пили там пиво при свете одной-единственной свечи. Все это было делом рук мистера Пена, и такое положение не прибавляло ему бодрости.
Поначалу Пен уверял, что никакая сила не заставит его снова попытать счастья в Оксбридже; но однажды Лора, краснея, сказала ему, что, на ее взгляд, ему следовало бы наказать себя за… за свою лень: съездить в университет и получить эту несчастную степень, если это в его силах; и мистер Пен поехал.
Невесело в университете человеку, провалившемуся на выпускных экзаменах: у него нет товарищей, никто не признает его своим. От дешевой славы, завоеванной Пеном в годы его успехов, не осталось и следа. Он почти не выходил из своего колледжа, каждое утро бывал в церкви, а вечерами запирался у себя в комнате, подальше от студенческих сходок и ужинов. Кредиторы уже не толпились у его двери — все их счета были оплачены, — и редко кто заходил в гости: его однокурсники давно разъехались; Со второго раза он сдал экзамен без труда и, только надев мантию бакалавра, почувствовал некоторое облегчение.
По пути домой он наведался в Лондоне к дядюшке, но тот принял его очень холодно, едва протянул два пальца. Он зашел еще раз и услышал от Моргана, что майора нет дома.
Пен воротился в Фэрокс, к своим книгам, и безделью, и одиночеству, и отчаянию. Он начал несколько трагедий, написал много стихов, сугубо мрачного свойства. Раз за разом намечал себе курс чтения и ни разу его не закончил. Он подумывал о вступлении в армию — об Испанском легионе — о какой-нибудь профессии. Он рвался на волю и проклинал собственное безделье, обрекшее его на плен. Элен с грустью наблюдала его состояние, говорила, что он совсем изведется. Как скоро будут деньги, ему нужно поехать за границу, поехать в Лондон — избавиться от скучного общества двух глупых женщин. Да, ему здесь скучно, очень скучно. Обычная меланхолия вдовы словно углублялась, переходя в болезненную мрачность; и Лора с тревогой замечала, что ее дорогая подруга выглядит еще более утомленной и вялой и бледные ее щеки все больше желтеют и блекнут.
Так обитатели Фэрокса влачили однообразное, полусонное существование, а тем временем большой дом на холме, на том берегу речки Говорки, просыпался от сна, в который он был погружен по воле двух поколений своих владельцев, и проявлял несомненные признаки возвращения к жизни.
Как раз в то время, когда Пен, после своей осечки, был так поглощен горем, что не замечал ничего, что касалось бы до людей менее для него интересных, чем Артур Пенденнис, в местных газетах появилась новость, всполошившая все графство, все городки и деревни, дома помещиков, священников и фермеров на много миль вокруг Клеверинг-Парка. На рынке в Клеверинге; на ярмарке в Кэклби; на съезде судей в Чаттерисе; посреди пустынного поля, где коляска помещика повстречалась с одноконной тележкой пастора и оба остановили лошадей, чтобы перекинуться словом; у ограды тинклтонской церкви, когда звонил колокол и по зеленому лугу сюда стекались на воскресную службу белые блузы и алые накидки; в сотнях гостиных по всей округе — везде шли разговоры о том, что в Клеверинг-Парке снова будут жить хозяева.
Лет за пять до того газеты графства сообщили, что во Флоренции, в британской миссии, сочетались законным браком Фрэнсис Клеверинг, эсквайр, единственный сын сэра Фрэнсиса Клеверинга, баронета, из Клеверинг-Парка, и Джемайма Огаста, дочь Сэмюела Снэлла, эсквайра, из Калькутты и вдова покойного Дж. Амори, эсквайра. В графстве передавали из уст в уста, что Клеверинг, уже давно разорившийся, женился на богатой вдове из Индии. Кое-кто даже встречал новобрачных на континенте. Семейство Киклбери видело их в Италии: Клеверинг снял во Флоренции палаццо Поджи, устраивал приемы, жил в свое удовольствие… но в Англию возвратиться не мог. Еще через год юный Перегрин из Кэклби, путешествуя во время, летних вакаций, обнаружил Клеверингов уже на озере Муммель, где они снимали замок Шинкенштейн. В Риме, в Лукке, в Ницце, на водах и в игорных домах на Рейне и в Бельгии — всюду они попадались на глаза любопытным, и слухи об этой достойной чете как бы порывами долетали до родового гнезда Клеверингов.
Последним их местопребыванием был Париж, — там они, видимо, жили в большой роскоши после того, как известие о кончине Сэмюела Снэлла, эсквайра, из Калькутты дошло до его осиротевшей дочери.
О прошлом сэра Фрэнсиса Клеверинга трудно рассказать что-нибудь для него лестное. Сын банкрота, проживавшего в изгнании в мрачном старом замке близ Брюгге, этот джентльмен предпринял слабую попытку начать свою карьеру офицером драгунского полка, но в самом же начале оступился. Пристрастие к игорному столу его сгубило; прослужив в армии года два, он принужден был покинуть полк, некоторое время провел во Флитской тюрьме ее величества, а затем был отправлен в Остенде, поближе к своему подагрику родителю. В дальнейшем сей незадачливый, общипанный повеса несколько лет подвизался в Бельгии, в Германии и во Франции — околачивался на курортах, в бильярдных и игорных домах, танцевал на балах в пансионах и брал барьеры на чужих лошадях.
В одном из пансионов, в Лозанне, Фрэнсис Клеверинг и "подцепил", по его собственному выражению, вдову Амори, только что возвратившуюся из Калькутты. Вскоре после этого умер его отец, вследствие чего супруга стала именоваться леди Клеверинг. Этот титул так обрадовал мистера Снэлла, что он удвоил высылаемое дочери содержание, а вскоре умер и сам, оставив ей и ее детям состояние, по слухам — прямо-таки баснословное.
До этого события о леди Клеверинг не то чтобы шла худая молва, но передавались кое-какие неприятные отзывы. Знатные английские путешественники избегали завязывать с ней знакомство; манеры у нее были не самые изысканные, происхождение — до обидного низкое и сомнительное. Отставные Служащие Ост-Индской компании, каких можно найти в изрядном количестве в большинстве европейских городов, посещаемых англичанами, с презрением и гневом отзывались о ее папаше — мало почтенном старом стряпчем, промышлявшем незаконно торговлей индиго, и о первом ее муже, Амори, бывшем помощником капитана на корабле, на котором мисс Снэлл прибыла к отцу в Калькутту. Ни отец, ни дочь не были приняты в калькуттском обществе, а в доме у генерал-губернатора о них и не слыхали. Старый сэр Джаспер Роджерс, в прошлом — верховный судья в Калькутте, помянул однажды своей жене, что мог бы рассказать кое-что интересное о первом муже леди Клеверинг, но, к великой досаде леди Роджерс и их молоденьких дочерей, так и не открыл этой тайны, сколько его ни просили.
