И еще — в речах и манерах Артура появилась за последнее время какая-то несдержанность, чтобы не сказать вольность, которая смущала и отталкивала Лору. Не то чтобы он когда-нибудь оскорбил ее грубостью выражений или произнес слово, которого ей не подобало услышать: как-никак мистер Пен был джентльменом и по природе и воспитанию учтив с женщинами любого звания; но о женщинах вообще он отзывался неуважительно, на деле был менее внимателен, чем на словах, манкировал мелкими житейскими услугами. Мисс Лору оскорбляло, что он курит свою противную трубку в комнатах; что отказывается ходить с матерью в церковь и сопровождать ее на прогулки и в гости, а в ее отсутствие лежит на диване в халате и зевает над каким-нибудь романом. Герой ее детских лет, о котором она так часто и много разговаривала с Элен (когда он был в школе, та не уставала приводить примеры его отзывчивости, храбрости и других достоинств), сильно отличался от молодого человека, которого она теперь знала, — этот был вылощенный и дерзкий, держался насмешливо и вызывающе и, видимо, презирал простые радости, занятия и даже веру двух женщин, с которыми жил под одной крышей и которых готов был покинуть под любым предлогом.
История с мисс Фодерингэй (о которой Лора узнала сперва из шутливых замечаний гостившего у них майора Пенденниса, а затем от клеверингских соседей, которым было что порассказать ей на этот счет), тоже возмутила ее до крайности. Чтобы человек, носящий фамилию Пенденнис, увлекся такой женщиной?! Чтобы сын Элен изо дня в день носился верхом в Чаттерис унижаться перед актрисой и пить вино с ее ужасным отцом! Чтобы он задумал ввести таких людей в свой дом и поставить над родной матерью!
— Я бы убежала, маменька, хоть босиком по снегу, а убежала бы, заявила Лора.
— Значит, и ты меня бы покинула? — отвечала Элен, и тут Лора, конечно, отказалась от своих слов, и они бросились друг другу в объятия с пылкостью, присущей им обеим, как и еще многим женщинам. Но почему первая любовь Пена так возмутила Лору? Может, ей было неведомо, что не одни мужчины порою дарят своей любовью недостойных и что страсть так же необъяснима, как любая другая склонность или антипатия? Может, ее неправильно осведомили соседи и прежде всего миссис Портмен, которая была очень зла на Пена, — так нахально ведет себя с пастором, да еще смеет курить сигары, пока в церкви идет служба! А может, она просто ревновала; но девицы, сколько известно, лишь очень редко страдают этим пороком.
На Пена Лора сердилась, зато к матери его питала самые нежные чувства, изливая на нее всю силу девической привязанности, какой женщины, чье сердце не занято, дарят свою лучшую подругу. Это была преданность страсть-глупость; нескончаемые ласки и милованье, о каких важным, бородатым летописцам не пристало рассказывать. Но не будем мы, мужчины, презирать эти чувства только потому, что сами неспособны их испытывать. Такие женщины были созданы для нашего покоя и услаждения, джентльмены, — заодно с остальными домашними животными.
Но как скоро мисс Лора узнала, что с Пеном случилось несчастье, весь ее гнев испарился и его сменило нежное и неразумное сострадание. Словно воротился прежний Пен — честный и ласковый, великодушный а отзывчивый. Когда пастор Портмен стал возмущаться непростительными поступками Пена, она тотчас приняла сторону Элея. Долги? Какие это долги? Есть о чем говорить! Дядюшка велел ему водить дружбу с богачами, вот ему и пришлось тратить много денег, чтобы не отставать от них. Позор, что не сдал экзамена? Да он, бедный, был престо болея; те же долги не давали ему покоя, вот он и не мог думать об этой несчастной математике; и еще, наверное, эти противные преподаватели захотели пропустить вперед своих любимчиков, а его оттеснили. Ведь есть же и другие, кто к нему и жесток и несправедлив. Так рассуждала эта молодая девица, вся раскрасневшись, сердито сверкая глазами; а потом схватила руку Элен и тут же, при пасторе, поцеловала ее, словно бросая ему вызов и спрашивая, как смеет он плохо говорить о сыне ее ненаглядной маменьки?
Когда священник удалился, сильно обескураженный и не переставая дивиться тупому женскому упрямству, Лора с удвоенным пылом бросилась обнимать и уговаривать Элен, которой ее доводы показались вполне убедительными. Да, Пена, видимо, просто невзлюбили. Он чем-нибудь не угодил экзаменаторам, и они ему подло отомстили — теперь она была в этом уверена. Короче говоря, весть о злосчастном событии почти не огорчила обеих женщин. Пен, изнывая в Лондоне от стыда и горя, терзаясь мыслью об ударе, который он нанес матери, очень бы удивился, когда бы мог видеть, как легко она переносила это несчастье. Да что там, женщина радуется несчастью, если оно может возвратить ей утраченную любовь: если по вашей милости любовница ваша ест сухие корки, — поверьте, она не станет роптать, она и от корки-то отщипнет самую малость, лишь бы вы доели остальное в ее обществе.
Как только пастор Портмен ушел, Лора велела затопить камины в комнатах мистера Артура и проветрить его постель; к тому времени, как миссис Пенденнис дописала нежнейшее письмо сыну, распоряжения эти уже были выполнены, и девушка, с улыбкой взяв Элен за руку, повела ее в спальню Пена, где весело пылал огонь и где они долго просидели, разговаривая все о том же. Лора приписала к письму Элен несколько строк, в которых называла Пена милым и дорогим и просила его немедля приезжать домой, дважды подчеркнув это слово, к своей матушке и любящей сестре Лоре.
Среди ночи — спустя много времени после того как обе женщины, прилежно начитавшись Библии и еще раз заглянув в комнату Пена, прошли к себе в спальню, — среди ночи, повторяю, Лора, чья головка теперь нередко покоилась на той самой подушке, в которую некогда вдавливался ночной колпак Джона Пенденниса, вдруг громко спросила:
— Маменька, вы не спите?
Элен пошевелилась и отвечала:
— Не сплю.
Она и не засыпала еще, но, лежа неподвижно, часами глядела на ночник и думала о Пене.
Тогда мисс Лора (а она тоже лишь притворялась спящей и, занятая своими мыслями, лежала так же тихо, как брошка, в которой Элен хранила по прядке волос Пена и Лоры, лежала на белой с оборками подушечке на туалетном столе) принялась излагать миссис Пенденнис замечательный план, созревший в ее неугомонной головке и позволявший быстро и без ущерба для кого бы то ни было вызволить Пена из его затруднений.
— Вы же знаете, маменька, — сказала она, — я прожила у вас десять лет, и вы за это время даже не притронулись к моим деньгам, а растили меня так, словно я — приютская девочка. Мне это очень обидно, потому что я гордая и не люблю принимать одолжений. Если бы я училась в школе — только я не захотела, — это стоило бы не менее пятидесяти фунтов в год, значит, я должна вам десять раз по пятьдесят фунтов. Я знаю, вы положили их в банк в Чаттерисе на мое имя, но они вовсе не мои. Так вот, завтра мы поедем в Чаттерис и повидаем этого симпатичного мистера Рауди с седыми усами, и пусть он нам их отдаст — не усы, а пятьсот фунтов; и, наверное, он согласится дать нам взаймы еще двести, а мы их потом скопим и отдадим; и пошлем эти деньги Пену — пусть он заплатит свои долги, чтобы никто не остался в обиде, и все будет хорошо.
Что отвечала на это Элен — не стоит рассказывать, ибо ответ ее состоял из множества бессвязных восклицаний, поцелуев и прочей чепухи. Но после этой беседы обе крепко уснули, а когда ночник затрещал и погас, и солнце озарило лиловые холмы, и в голых деревьях и вечнозеленых кустах под окном весело защебетали птицы, Элен тоже проснулась, поглядела на милое лицо девушки, чьи губы улыбались во сне, щеки раскраснелись, а белоснежная грудь тихо вздымалась, словно над нею проносились счастливые сны, и почувствовала счастье и признательность, какие благочестивая женщина может выразить лишь в словах, обращенных к источнику всяческой любви и милосердия, в честь которого хвалебный хор неумолчно звучит во всем мире.
Стоял январь, и довольно холодный, но раскаяние мистера Пена было столь искренне, а намерение экономить столь твердо, что он взял место не внутри дилижанса, а на крыше, где знакомый проводник, помнивший его былую щедрость, предложил ему для утепления несколько шинелей. Когда он слезал на землю у ворот Фэрокса, колени у него дрожали — то ли от холода, то ли от предвкушения встречи с той, кого он так жестоко отблагодарил за ее любовь. Старый Джон ждал у ворот, чтобы забрать хозяйский багаж, но одет он был уже не в желтую с синим ливрею, а в бумазейную куртку.
— Я теперь и за садовника, и за конюха, и живу при воротах, — пояснил он, как бы стесняясь и приветствуя Пена беззубой улыбкой; но едва Пен свернул на дорожку, откуда уже не видна была карета, перед ним появилась Элен, и сияющее ее лицо излучало любовь и прощение, — ибо для таких женщин нет большего счастья, как прощать обиды.
