Но горько было думать о том, сколько планов он строил для племянника, мечтая сделать из него человека, сколько принес жертв и какое потерпел разочарование. И он отписал о прискорбных событиях пастору Портмену, прося его, в свою очередь, оповестить о них Элен. Ибо старый рутинер, во всем соблюдая установленный порядок, полагал, что правильнее "оповещать" человека о чем-нибудь дурном через посредника (пусть даже неловкого и равнодушного), нежели просто писать об этом ему самому. Итак, майор написал к пастору Портмену, а затем отправился обедать, и печальнее его не было в тот день обедающего во всем Лондоне,
Пен тоже написал письмо, а потом до вечера слонялся по улицам, воображая, что все на него смотрят и говорят ДРУГ другу на ухо: "Это Пенденнис от Бонифация, он вчера провалился". Его письмо к матери полно было раскаяния и нежности; он пролил над ним немало горьких слез, и страстное покаяние немного успокоило его.
В кофейне гостиницы он увидел кучку веселящихся молодых франтов из Оксбриджа и опять убежал на улицу. Он рассказывал мне, что запомнил гравюры, которые рассматривал под дождем в окне у Акермана, и книгу, которую читал у лотка, неподалеку от Темпла; а вечером он пошел на дешевые места в театр и видел мисс Фодерингэй, но в какой пьесе — хоть убей не помнит.
На второй день он получил письмо от мистера Бака: наставник очень доброжелательно и серьезно писал о постигшей Пена неудаче и убеждал его не вычеркивать свое имя из списков колледжа, а исправить беду, причина которой, как всем известно, исключительно в его нерадивости: один месяц прилежных занятий — и экзамен будет сдан. Мистер Бак распорядился, чтобы слуга собрал в чемоданы часть Пенова гардероба, и чемоданы эти в положенное время прибыли — со вложением новых экземпляров всех неоплаченных счетов.
На третий день пришло письмо из дому. Пен прочел его в своей комнате, а прочитав, упал на колени, зарылся головой в постель и сотворил смиренную молитву; после чего спустился вниз, съел тройной завтрак и пошел к гостинице "Бык и Пасть" на Пикадилли заказывать место в вечернем дилижансе на Чаттерис.
Глава XXI
Возвращение блудного сына
Получив письмо майора, пастор Портмен, разумеется, тут же поспешил в Фэрокс, как поступил бы всякий добрый человек, имеющий сообщить неприятные новости. Ему хотелось покончить с этим как можно быстрее. Очень жаль, но que voulez-vous? [37] Больной зуб нужно вырвать, и врач усаживает вас и работает щипцами с отменной отвагой и силой. Будь это его зуб, он, возможно, не обнаружил бы такого проворства; но ведь он исполняет свой долг. И доктор Портмен, прочитав письмо жене и дочери и щедро снабдив его нелестными примечаниями по адресу молодого повесы, неуклонно катящегося в пропасть, предоставил своим дамам распространять великую новость среди клеверингского общества (что они незамедлительно и проделали с обычной своей исполнительностью), а сам зашагал в Фэрокс, оповещать вдову.
Ей все уже было известно. Она прочла письмо Пена, и у нее почему-то отлегло от сердца. Уже много, много месяцев ее не оставляло предчувствие близкой беды. Теперь она все узнала, и ненаглядный ее мальчик возвращался к ней, раскаявшийся и любящий. Чего же ей больше? Никакие слова пастора (хоть они и были подсказаны здравым, смыслом и она давно привыкла их уважать) не могли заставить Элен разгневаться или сильно огорчиться, разве что за сына, который так несчастен. Зачем нужна Пену эта ученая степень, о которой они столько кричат? Зачем было доктору Портмену и майору непременно отсылать мальчика в университет, от которого одни соблазны и никакой пользы? Зачем не оставили они его дома, у матери? А долги — долги, конечно, следует уплатить. Да какие это долги? Разве деньги отца — не его деньги, разве они не волен их тратить? Так возражала Элен праведному доктору Портмену, и стрелы его негодования не достигали ее нежного сердца,
Уже довольно давно Пен и его сестричка Лора по обоюдному согласию отказались от некоего, освященного веками способа выражать друг другу свою родственную любовь, к которому в детские годы прибегали довольно часто. Однажды, когда Пен возвратился из колледжа после нескольких месяцев отсутствия, он вместо девочки, провожавшей его, увидел высокую, стройную, миловидную девушку, которую почему-то оказалось невозможно приветствовать привычным поцелуем и которая сама встретила его церемонным реверансом и протянула ему руку, причем на, щеках ее, как раз там, где Пен обычно запечатлевал братский поцелуй, заиграл яркий румянец.
Я не мастер описывать женскую красоту, да и не так уж ценю ее (полагая, что добродетельность в молодой девице куда важнее), а посему не буду распространяться о том, как выглядела мисс Лора Белл в шестнадцать лет. К атому времени она уже достигла теперешнего своего роста — пять футов и четыре дюйма, — так что иные особы, из тех, что предпочитают женщин поменьше, называли ее долговязой, а другие — Майским Шестом. Но если она к была Майским Шестом, то его украшали чудесные розы, и доподлинно известно, что многие юноши не прочь были поплясать вокруг нее. Она была бледная, с чуть заметным румянцем; но при случае щеки ее вспыхивали, и розы цвели на них еще долго после того, как прогоркло волнение, вызвавшее к жизни эти прекрасные цветы. Глаза у ней, как уже упоминалось, с детства были большие и такими остались. Добрые критики (женского пола) уверяли, что она вечно строит глазки и мужчинам и женщинам; но дело в том, что этот манящий взгляд и блеск были делом рук самой Природы, и глаза ее просто не могли не манить и не блестеть, как не может одна звезда не быть ярче других. Вероятно, затем, чтобы приглушить этот блеск, глаза мисс Лоры снабжены были занавесями в виде густых и длинных черных ресниц, так что, когда она опускала глаза, те же критики уверяли, что она нарочно выставляет напоказ ресницы; думается мне, что во сне она выглядела неотразимо.
Цвет лица у ней был почти столь же ослепительный, как у леди Капкан, притом, в отличие от миледи, без помощи пудры. Нос ее представляем вообразить самому читателю; рот был великоват (так утверждает мисс Пимини, о которой, если бы не всем известный ее аппетит, можно было подумать, что она не способна проглотить ничего, превосходящего размерами пуговицу), зато улыбка обворожительная, открывавшая жемчужные зубки, а голос такой приятный и звучный, что напоминал нежную музыку. Оттого, что она носила длинные юбки, люди, конечно, уверяли, что у нее большие ноги; но, возможно, они как раз подходили к ее росту, а из того обстоятельства, что миссис Жмут всегда норовит показать свою ножку, еще не следует, что и все прочие дамы должны выставлять ноги для общего обозрения. Словом, мисс Лора Белл в шестнадцать лет была прелестна. Будем надеяться, что тысячи подобных ей обитают в Англии, где нет недостатка в женской добродетели, скромности, целомудрии и красоте.
Надобно сказать, что мисс Лора, с тех пор как научилась думать (а за последние два года она сильно развилась не только внешне, но и внутренне), не вполне одобряла поведение Пена. Матери он стал писать редко и мало. Напрасно вдова напоминала ей, как много он занимается и сколько у него еще дел.
— Лучше не получить отличия, чем забывать о матери, — говорила Лора. Да и не вижу я, маменька, чтобы он получал много отличий. А почему он не приезжает домой на каникулы, а все гостит у своих важных друзей? Там никто не будет любить его как… как вы.
— Только я, Лора, — вздыхала миссис Пенденнис.
Лора заявила, что ни капельки не любит Пена, раз он пренебрегает своим сыновним долгом; и никакие уговоры Элен не могли убедить ее в том, что мальчику надобно привыкать жить в свете; что дядя считает для него необходимым знакомство с людьми, чья благосклонность может ему впоследствии пригодиться; что у мужчин много дел и обязанностей, которых женщинам не понять, и проч. Возможно, Элен верила в эти доводы не более, чем ее приемная дочь, но она пыталась верить, что верит, убаюкивала себя своей материнской любовью. Не один мужчина, вероятно, задумывался над этим чудом: ведь что бы мы ни делали, женщина, однажды нас полюбившая, никогда не разлюбит нас, никогда не откажет нам в ласке и прощении.
И еще — в речах и манерах Артура появилась за последнее время какая-то несдержанность, чтобы не сказать вольность, которая смущала и отталкивала Лору. Не то чтобы он когда-нибудь оскорбил ее грубостью выражений или произнес слово, которого ей не подобало услышать: как-никак мистер Пен был джентльменом и по природе и воспитанию учтив с женщинами любого звания; но о женщинах вообще он отзывался неуважительно, на деле был менее внимателен, чем на словах, манкировал мелкими житейскими услугами. Мисс Лору оскорбляло, что он курит свою противную трубку в комнатах; что отказывается ходить с матерью в церковь и сопровождать ее на прогулки и в гости, а в ее отсутствие лежит на диване в халате и зевает над каким-нибудь романом. Герой ее детских лет, о котором она так часто и много разговаривала с Элен (когда он был в школе, та не уставала приводить примеры его отзывчивости, храбрости и других достоинств), сильно отличался от молодого человека, которого она теперь знала, — этот был вылощенный и дерзкий, держался насмешливо и вызывающе и, видимо, презирал простые радости, занятия и даже веру двух женщин, с которыми жил под одной крышей и которых готов был покинуть под любым предлогом.
