Материя, которая в форме депутата производит на свет разумные речи и мысли, отражающие интересы провинции, им представляемой, высыхает и видоизменяется, когда принимает форму министерского клеврета. Тут-то и проникают в нее врожденные идеи, то есть идеи, рожденные вместе с чином, как я утверждаю вопреки мнению философов. Именно с этого момента министерский клеврет становится частицей всех царств природы.
По своим способностям передразнивать он – обезьяна; он живет подражанием. Он не спускает глаз с хозяина. Тот делает какое-то движение? Смотрите, вот оно, как в зеркале, отразилось на лице чиновника. Встанет хозяин – обезьяна тотчас же вскакивает; усядется хозяин – садится и обезьяна. С другой стороны, он попугай; стоит сорваться слову у того, кто его учит, – оно сразу будет повторено. С министерским клевретом случилось то же самое, что с попугаем, о котором рассказывает Жуй; уцелев в морском сражении, куда он случайно попал, он затем всю жизнь, полный ужаса, повторял звук пушечной пальбы, которую тогда услышал: «Бум, бум, бум!», и ничего другого произнести не мог. Министерский клеврет только и знает, что эту пальбу: «Испания не созрела», «Еще не время», «Прошу слова для возражения», «Смею уверить, что я беру слово не для того, чтобы поддержать петицию, а только для того, чтобы высказать некоторые соображения…», и т. д. И все почему? Потому что у него в ушах вечно раздается пальба двадцать третьего года. Он только и видит, что Бич, [289] он только и слышит, что герцога Ангулемского.[290]
Он рак, потому что, не смущаясь, пятится от собственных мнений; он сосет мед, как пчела; скользит, как змея; изгибается, как ивовая лоза; проникает повсюду, как воздух; подчиняется течению, как вода; цепляется за все, как репейник; всегда указывает на свой полюс, как магнитная стрелка; поворачивается к солнцу, как подсолнечник; воздерживается, как добрый христианин, и тем самым он походит и на верблюда, потому что может долгие дни проводить в воздержании; в момент решающего голосования министерский клеврет поднимается и восклицает: «Воздерживаюсь!», хотя не исключено, что он, подобно тому же самому животному, при первом удобном случае с лихвой вознаградит себя за воздержание.
Министерский клеврет движется со скоростью реформ; это значит, что он не идет, а скорее раскачивается, не двигаясь с места. И, наконец, он по природе своей робок и боязлив, городская милиция – вот его пугало! Неизвестно, почему она внушает ему такой страх, ясно только, что он ее боится; подобно сумасшедшему, которому постоянно чудилась муха в носу, ему вечно мерещится ненавистная анархия, и он не переставая ищет ее повсюду, как Гусман[291] в «Ножке козочки» искал чертей в щелях потрескавшихся стульев.
В заключение скажем, что министерский клеврет это существо, которое обманет любого, так же как его хозяин. Все былые надежды, все его предшественники для него более не существуют, едва он добрался до министерского кресла; а по этому поводу я хочу рассказать читателям одну историю.
Для одной кастильской деревни, о названии которой я умолчу, выдался бедственный год. Народ собрался и решил обратиться за помощью к жителям соседней деревни, где были в почете чудотворные мощи какого-то святого, и попросить у соседей, как это водилось, священные останки и немного зерна для новых посевов. На просьбу ответили согласием. Через год к пострадавшим явился алькальд благоденствующей деревни; а следует сказать, что, вопреки всем надеждам, хотя урожай был хорош, небо, которое всегда скрывает от недостойных смертных свои высокие предначертания, продолжало насылать бедствия на деревню, которую, очевидно, невзлюбило.
– Как же это случилось? – спросил один алькальд другого.
– Друг мой, – ответил тот с печальным видом. – Урожай-то поразительный… но, хоть и не хочется мне говорить этого…
– Да что такое?
– А ничего. Урожай-то, говорю, поразительный, а вот святой, выходит, того… подгулял…
И вот, друг читатель, хоть и не хочется мне говорить того, министерские клевреты тоже, выходит, подгуляли.
Второе письмо местного либерала либералу иноземному[292]
Без сомнения ты удивишься, дорогой Сильва Карвальяо д'Альбуркерке, получив мое второе письмо раньше, чем первое. Поскольку там, в Португалии, вы привыкли поступать логично и всегда начинать с начала, ты меня примешь либо за сумасшедшего, либо за клеврета правительства. Но ты должен учесть следующее. Во-первых, не везде обычаи одинаковы. В Испании мы привыкли начинать с конца, оставляя суть дела на дне чернильницы. Полагать, что я могу самостоятельно сойти с этой проторенной дорожки, все равно что искать грушу на тополе или просить свободы у кабинета министров; другими словами, достать луну с неба или, яснее говоря, если ты но понимаешь этой поговорки, все равно что дожидаться смертного приговора по делу карлистов.
Да я и не вижу необходимости всегда начинать с начала, поскольку так может поступить каждый, а мы здесь поступаем далеко не так, как каждый. Тебе, наверное, и в голову не пришло, что наше обыкновение начинать с конца дает нам удивительное преимущество: именно потому, что мы так поступаем, нам кажется, что дело уже завершено, тогда как мы еще только начинаем его. Народами следует управлять так же, как поэты пишут сонеты. Нет ни одного посредственного поэта, который не начинал бы их с последнего стиха. Прибавь к этому еще одно наше преимущество: делая что-нибудь плохо, мы имеем возможность это переделать. И то, что не попадет в книгу, попадет в список опечаток. В связи с этим очень кстати будет напомнить тебе рассказ нашего дона Бартоломе[293] о бесталанном художнике, который хотел побелить свой дом, а потом его разрисовать и которому один умник посоветовал, что для его славы было бы лучше сначала разрисовать дом, а затем уж его побелить.
Во-вторых, ты должен знать, что мое первое письмо было перехвачено. И не то чтобы я послал его через Бискайю, что было бы серьезной географической ошибкой, а через посредство этой злополучной газеты. Да простит мне цензура, но надо сознаться, мой друг, что газета в настоящее время, в смысле перехвата писем, ничуть не хуже Бискайи. Легче, пожалуй, доставить пакет главнокомандующему, не зная даже, где находится его штаб-квартира, чем предоставить читателю возможность прочесть злонамеренную статью. Правда, уж если говорить начистоту, то обнаружить, где находится читатель, все же легче, чем где пребывает Родиль. Как видишь, я описываю тебе все как есть, без всяких прикрас. Каждая газета говорит, что имеет читателя, но в действительности читатель похож на свободу, о которой все упрямо твердят, что мы ею обладаем, и тем не менее никто ее не видел.
Итак, поскольку мое первое письмо было перехвачено, мне не оставалось ничего другого, как написать второе. Не будь я так педантичен, я вполне мог бы назвать свое второе письмо первым, но я, мой друг, подобен Буало:[294]«J'appelle un chat un chat et Rolet un fripon». [295]
Если бы мне разрешили и прочие вещи называть своими именами и дали мне право, как министерству внутренних дел, изменять наименования, можешь поверить, что я начал бы не с моих писем.
Поговорим лучше о другом. Выходит, в Португалии нет мятежников, дорогой Сильва? Есть ли более удивительная страна? Как же вы можете жить без мятежников? О чем же вы тогда говорите? Кого преследуете? Чем заполняете вашу газету? Живете без официальных сводок, без неожиданностей? Мне говорили, что Португалия – удивительная страна. Но не настолько же! Меня опечалила смерть вашего дона Педру, весьма опечалила, и не потому, что, как мне кажется, он вам был необходим, а больше из-за того, что я испытывал к нему чувство привязанности. Вот, например, у нас здесь не было дона Педру, и мы обошлись без него. Правда, мы обходимся и без многого другого. Возможно ли, чтобы в Португалии никто не боялся либералов? Вот что бывает с изменением климата! Они подобны тарантулам, которые в Торенто ядовиты, а в более холодных странах – нет. Здесь либералы внушают ужас. Не скажу, чтобы мы боялись их, как пугливая лань, но по крайней мере – как пугливый министр. Особенно опасен тот либерал, который эмигрировал и нуждается в службе для того, чтобы существовать. Хорошие же либералы те, которые не эмигрировали, не остались здесь и не нуждаются в пище, чтобы жить. Остальные всегда в душе анархисты. В Португалии, напротив, опасны были мигелисты. Здесь – нет, здесь карлисты, можно сказать, домашние… но достаточно об этом.
Как ты писал, из газет тебе стало известно, что в Бискайе дела обстоят хорошо. А как же иначе! Один хорошо осведомленный депутат не так давно заявил в палате, что в прошлом году насчитывалось около двух тысяч мятежников, а сегодня их насчитывается двадцать тысяч. Таким образом, мне кажется, что все идет как нельзя лучше: мятеж разрастается так же, как наш государственный долг.
