Снова почувствовав голод, я, чтобы сделать привал, свернул к руслу ручья, теряющегося в лесной чаще. Под тесно сгрудившимися соснами земля еще оставалась сухой; здесь я расстелил плащ и насобирал шишек для первого походного костра.
Хлеб уже размяк от сырости; я принялся за колбасу и вино. После трапезы я решил проверить, хорошо ли вооружен, и заодно потренироваться в стрельбе, чтобы обновить револьвер. Я выбрал мишенью ствол маленькой сосенки и с удовлетворением смотрел, как после выстрелов отлетают кусочки красной коры и из царапин каплями проступает смола.
А потом, когда, прислонившись к дереву и грея ноги, я наблюдал за огнем, жар которого постепенно иссякал под слоем белого пепла, мне пришло в голову устроить странную игру. Она заключалась в том, что я приставлял заряженный пистолет к груди и очень медленно нажимал на спусковой крючок. С напряженным вниманием я смотрел, как поднимается курок, пока он не оказывался в огневой позиции, — при этом давление в большом пальце уменьшалось, как у весов, нашедших равновесие. Во время этой игры я слышал, как ветер тихо-тихо шевелит ствол, возле которого я сидел. Чем дальше продвигался мой большой палец, тем громче шумели ветви, но когда я достигал решающей точки, воцарялась, как ни странно, полная тишина. Я бы никогда не подумал, что имеется такая тонкая и значимая градация осязательных ощущений. Повторив эту церемонию несколько раз, я убрал в рюкзак свой маленький музыкальный инструмент, из которого можно извлекать такую — отчасти зловещую, отчасти сладостную — мелодию.
Проверка оружия удовлетворила меня. Но хорошее настроение, к сожалению, сразу было испорчено нежданным открытием. Еще в первой половине дня я отметил карандашом путь, который собирался проделать; теперь же, развернув карту, чтобы убедиться в своих успехах, я обнаружил допущенную мною оплошность. По ту сторону границы — буквами, настолько далеко отстоящими друг от друга, что я их не заметил — было написано слово «Люксембург». Я, значит, двигался вовсе не к французской границе, а к границе страны, о которой почти ничего не знал. Я решил изменить план действий и добраться до Меца, чтобы там просто сесть в поезд, идущий через границу.
Перед тем как свернуть к ручью, я проходил мимо маленького полустанка; я вернулся туда и дождался ближайшего поезда. Оказалось, это узкоколейка местного значения, и мне пришлось еще дважды пересаживаться; названия остановок, объявляемые кондуктором, были для меня полной абракадаброй. Заходивший в вагон сельский люд переговаривался неизвестно на каком диалекте; от одежды крестьян исходили влажные, теплые испарения, повергавшие меня в состояние приятной сонливости. Лишь вечером поезд прибыл на большой и нарядный вокзал Меца.
В сиянии дуговых ламп я почувствовал себя неуютно; мне бросилось в глаза, что одежда моя не в порядке. Сапоги покрыты коркой грязи, костюм из-за сырости помялся, воротник намок. Я полагал, что и лицо у меня изменилось, поэтому пристальные взгляды прохожих приводили меня в смущение.
Хоть я и собирался вскоре оказаться в краях, где такие мелочи не играют никакой роли, меня, тем не менее, угнетало новое для меня ощущение деклассированности. Здесь я понял, что силу общественного порядка чувствуешь лишь тогда, когда сам из него исключен, и что ты гораздо больше, чем думал, зависим от вещей, на которые обычно не обращаешь внимания.
Впрочем, состояние мое еще не достигло той стадии, когда ничего уже не поправишь. Я нашел баню, размещавшуюся в недрах вокзала и напоминавшую античные катакомбы; и, пока я плескался в горячей воде, банщик привел мои вещи в надлежащий вид. Потом я сразу взял билет до Вердена на поезд, отходящий завтра в полдень, и отправился в город, чтобы подыскать себе ночлег.
Я долго ходил от одной маленькой гостиницы к другой, пока не нашел одну, довольно заброшенную, которая показалась мне подходящим убежищем. Человека, который скрывается, притягивают сомнительные места; это, между прочим, облегчает работу полиции. Комната, где мне предстояло провести ночь, выглядела как разбойничий притон, а кельнер, который ее отпер, вел себя с неприятной, характерной для злоумышленников, фамильярностью.
Несмотря на сильную усталость, я вышел из дому и, блуждая по узким извилистым улочкам, скоро погрузился в то настроение, какое порой охватывает нас в чужих городах. Деловитое оживление, не имеющее никакого отношения к нам, воспринимается как сцены китайского театра или картинки волшебного фонаря. Так и я чувствовал смутное удовольствие при виде освещенных подъездов или зеркальных стекол кафе, и мне чудилось, что за ними скрываются логова, где происходит что-то тайное и диковинное. Люди, которыми кишели улицы, казались мне чужеродными существами, будто я наблюдал за ними в телескоп; в их суете была какая-то сновидческая легкость, как в кукольном спектакле. Такое впечатление возникает, когда ты непричастен к разворачивающейся вокруг повседневной жизни; у меня же оно еще больше усиливалось из-за тысяч солдат, которые сновали по улицам и площадям старого пограничного города. От этих облаченных в синие мундиры толп веяло как стихийной силой, так и игровым началом, что характерно для любого крупного скопления войск.
Я поздно вернулся в гостиничный номер и тотчас провалился в глубокий сон. Среди ночи я проснулся и в полудреме увидел, что помещение озарено ярким лунным светом. Как ни странно, дверь, которую я запер изнутри, теперь была слегка приоткрыта, и я заметил белую руку, которая медленно просовывалась в щель. Эта рука осторожно ухватила стул, на котором лежала моя одежда, и почти неслышно вытащила его наружу. Я приподнялся на локте, но, поскольку еще толком не очнулся от сна, не удивился происходящему, решив, что, наверное, коридорный собирается почистить мой костюм, — и тотчас снова соскользнул в сон.
Проснувшись поздним утром, я смутно вспомнил ночное происшествие. Теперь оно показалось мне несколько странным, и я подумал, что все это мне приснилось. Однако, одевшись, я с досадой и удивлением обнаружил, что у меня пропали серебряные часы, подаренные на конфирмацию. Недоставало также и мелких денег в брючном кармане; кошелек — правда, ненамеренно — я давеча спрятал в рюкзак, лежавший рядом с кроватью.
Задним числом я ощутил неприятное, леденящее чувство, как будто в номер ко мне ночью заползла какая-то тварь, — и торопливо спустился вниз, где кельнер встретил меня подозрительной улыбкой и вопросом, не хочу ли я позавтракать. Но я хотел только расплатиться, и, когда он давал мне сдачу с десяти марок, у меня появилось чувство, что нас безмолвно связывает общая низменная вина.
6
Чтобы впредь не возбуждать подозрений, я придумал себе роль молодого человека, отправляющегося во Францию, чтобы овладеть французским языком. Когда идешь на такие уловки, важно прежде всего самому в них поверить. Поэтому я купил билет второго класса и решил, что хороший обед поможет мне обрести уверенность.
Исполнить задуманное было тем проще, что французская кухня имеет в Меце свои передовые посты. Вскоре я уже сидел на залитой осенним солнцем застекленной веранде неподалеку от вокзала перед бутылкой сотерна, капли которого застыли на бокале, будто масляные, и поглощал закуску, состоящую из дюжины виноградных улиток, которые на окружающих этот город холмах водятся в изобилии и получаются особенно вкусными.
Угощение было отменным, и после такой гастрономической подготовки к путешествию я ощутил себя достаточно хладнокровным, чтобы пересечь границу без заграничного паспорта. Человека делают человеком не только портные, но и повара, и после обильной трапезы он выходит на улицу с особым чувством уверенности в себе.
Купе было почти пустым: на диване сидели лишь пожилая дама в черном шелковом платье да молодой офицер, разглядывающий карту, покрытую красными и синими знаками. В своем приподнятом настроении я, пожалуй, переусердствовал с публичной демонстрацией этого нового самоощущения — когда запалил трубку и принялся бодро дымить. Я сразу же навлек на себя возмущенный взгляд пожилой дамы, которая открыла окно, с нарочитым усилием опустив стекло, тогда как офицера мое поведение, казалось, позабавило. На следующей станции дама вышла, а вскоре вышел и лейтенант; одновременно в вагон третьего класса сели несколько групп пехотинцев.
Поезд проехал еще немного и надолго остановился. Меня вдруг пронзила мысль, что здесь, вероятно, уже граница. Я подошел к окну, и первый же мой взгляд упал на двух одетых в зеленое жандармов, которые прохаживались вдоль вагона. От испуга я невольно отпрянул — это было моей ошибкой, ибо дверь тотчас отворилась и оба жандарма вошли в купе.
Один, с рыжей окладистой бородой, посмотрел на меня и страшным басом спросил:
— Ну, и куда же мы направляемся?
