Дюрталь согласился. Шел дождь. Он поднялся к себе в комнату. Усаживаясь, подумал: странно, что в монастыре прямо невозможно читать. Здесь ни к чему не тянет. К Богу мысль устремляется из самого себя, но не чрез посредство книг.
Бессознательно из груды томов взял книжку, которая попалась ему на столе в тот день, когда он устраивался в келье. Она носила заглавие: «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы.
В Париже Дюрталь уже ознакомился с этим творением и теперь, снова перелистывая его страницы, остался верен холодному, почти неприязненному впечатлению, которое произвела на него тогда книга.
«Упражнения» убивали всякую самостоятельность души, видели в ней мягкое тесто, вливавшееся в форму. Не развертывали перед ней ни горизонтов, ни небес. Вместо расширения и возвеличения, умышленно умаляли, опускали ее в тесные рамки, питали блеклыми безделицами, сухими пустяками.
Дюрталя пугали эбонсаи, деревья, изнасилованные и карликовые, это китайское уродование младенцев, посаженных под колпак. Он закрыл книгу, развернул другую: «Введение в богобоязненную жизнь» святого Франциска Сальского.
Невзирая на нежность и благодушие, сперва очаровывавшие, он не чувствовал ни малейшей охоты перечитывать ее. Человек под конец проникался отвращением к ней, душе претили ее ликерные конфеты и сочные сладости. Это произведение, столь славившееся в католическом мире, можно уподобить прохладительному питью, благоухающему бергамотом и амброю, или роскошному носовому платку, хранившему затхлый запах ладана, который встряхивали в церкви.
Но как человек святой, епископ Франциск Сальский наводил на размышления. С его именем связывалась вся мистическая история XVII века.
Дюрталь перебирал сведения о религиозной жизни того времени, которые уцелели в его памяти. В церкви тогда преобладали два течения: так называемый экстатический мистицизм, исходивший от святой Терезы, святого Иоанна де ла Круа и представленный в лице Марии Гюйон, и мистицизм умеренный, приверженцами которого были святой Франциск Сальский вместе с своим другом — баронессой де Шанталь.
Восторжествовало, разумеется, последнее течение. С неистовым восторгом встречали Иисуса, нисшедшего в гостинные, спустившегося до уровня светских женщин, Иисуса, сдержанного, обходительного, Иисуса изящного, возделывающего душу своего творения, чтобы одарить ее новой прелестью. Напротив, единодушное осуждение духовенства, гнушавшегося мистикой, не понимая ее, обрушилось на госпожу Гюйон, которая преемственно отправлялась от святой Терезы и проповедывала мистическое учение любви, безыскусную связь с небом. Ее возненавидел грозный Боссюе и обвинил в модной ереси молинизма и квиэтизма. Без большого труда отразила она поклепы, но он все же преследовал ее, и, ожесточившись, заточил в Венсенн, выказав себя упрямым, злобным и жестоким.
Фенелон, пытаясь примирить оба направления, сочинил малую мистику, не слишком горячую и не холодную, немного теплее, чем творение святого Франциска Сальского, но значительно уступавшую пламени святой Терезы. В конце концов и он утратил благорасположение церковного коршуна и, несмотря на трусость и отречение от своего давнишнего друга, госпожи Пойон, подвергся хитроумным преследованиям Боссюе, был осужден в Риме и послан в изгнание в Камбре.
Дюрталь не мог удержаться от улыбки, вспоминая раздирающие жалобы сторонников, оплакивавших его опалу, изображавших мучеником этого архиепископа, все наказание которого выразилось в том, что он сменил роль версальского куртизана на управление своей епархией, по-видимому, до тех пор занимавшей его весьма мало.
Этот митроносец, в горе своем остававшийся архиепископом, герцогом Камбрейским, богачом и князем святейшего престола и плакавшийся, что его заставили посетить своих пасомых, — прекрасно отражает положение епископата в велеречивое царствование великого короля, когда царило священнослужение финансистов и холопов. Как ни как, но у него нельзя отнять известного подъема и дарования. Современные епископы в большинстве случаев были не менее коварны и низкопоклонны, но при этом лишены и настойчивости и таланта. Некоторые из них, выловленные в садке порочных священников, под давлением выказывают себя готовыми на все, обладают душой старых ростовщиков, презренных барышников и плутов.
Печально, но это так, рассуждал Дюрталь. Что касается госпожи Гюйон, я не считаю ее ни замечательной писательницей, ни святой. Она, незадачливый отпрыск истинных мистиков, мнила себя униженной и, конечно, ей не хватало смирения, которым возвеличились святая Тереза и святая Клара. Но она все же пламенела, была исполнена Христом, не походила на благочестивую куртизанку, елейную придворную ханжу, вроде Ментенон! Какой, в сущности, особенный религиозный век! На всех святых его лежит неприятный отпечаток благоразумия и благонамеренности, многоглаголания и холода. Святой Франциск Сальский, святой Винсент де Поль, святая Шанталь… Нет, мне милее святой Франциск Ассизский, святой Бернар, святая Анжель… Мистика XVII века родственна его напыщенным, уродливым храмам, его надутой, холодной живописи, торжественным стихам и вымученной прозе.
Да, но моя келья еще не выметена и не прибрана; сидя здесь, я, пожалуй, стесню отца Этьена. Идти гулять в лес нельзя, слишком дождливо. Первым делом надо отправиться в церковь и прочесть малое прославление Богородице.
Он так и сделал. Церковь в эти часы обычно пустовала. Монахи работали в полях или на фабрике. Лишь два коленопреклоненных отца так горячо молились перед алтарем Богородицы, что не слышали даже, как открылась дверь.
Дюрталь поместился возле них, против примыкающей к главному алтарю паперти и смотрел на отражения их в стекле, вставленном перед ракой блаженного Геррика.
В нижнем углу раки, возле святых останков, увидел он и свой облик.
Поднял на миг голову и заметил, что на серой и голубой амальгаме круглого окошка, прорезанного в ротонде за главным алтарем, обрисовывались знаки, выгравированные на обратной стороне медали святого Бенедикта, начальные буквы его наставительных формул, инициалы его двустиший. Исполинская, прозрачная медаль процеживала бледный день, просеивала его сквозь молитвы и, лишь освятив благословением патриарха, допускала в алтарь.
Среди его мечтаний зазвучал колокол. Оба трапписта направились к своим седалищам; входили остальные братья.
Церковь наполнялась — очевидно, прозвонил час секст. Показался игумен. Впервые встретил его Дюрталь со времени их беседы. Он, по-видимому, поправился, и менее бледный величественно шествовал в просторной белой рясе с капюшоном, украшенным фиолетовой кистью, а отцы склонялись перед ним, лобызая рукава своих ряс. Игумен подошел к своему месту, отмеченному деревянным посохом, прислоненным возле одного из сидений, и все осенили себя истовым крестным знамением, поклонились алтарю, после чего раздался молящий слабый голос престарелого трапписта:
— Deus in adjutorium meum intende [72].
Тянулось богослужение, однообразно и чарующе колыхались славословия, прерываемые глубокими поклонами или размашистыми движениями рук, которые откидывали рукав ниспадавшей до полу рясы, чтобы освобожденная рука могла перелистывать страницы.
По окончании секст Дюрталь присоединился к посвященному.
На столе трапезной они нашли небольшую яичницу, порей в масле под мучным соусом, фасоль и сыр.
— Удивительно, как распространена в мире ходячая ложь о мистиках, — заметил Дюрталь. — Френологи уверяют, что у мистиков остроконечный череп. Форма его очерчена здесь явственнее, чем везде, ибо все они безволосые и бритые, и, представьте, среди них не больше яйцевидных голов, чем повсюду. Я рассматривал сегодня утром строение их черепов и не скажу ничего подобного. У некоторых они овальные и сплюснутые, у иных — грушеобразные и прямые или круглые. У одних заметны бугры, у других нет. То же и с лицами, которые могут показаться заурядными, пока не преображены молитвой. Если б трапписты не носили орденского одеяния, никто не угадал бы в них существ избранных, живущих вне современного общества, в недрах Средневековья, в целостном слиянии с Господом. Они выделяются духовно, но телом и лицом походят на первых встречных.
— У них все внутри, — ответил посвященный. — Я не вижу причин, почему плотским темницам, куда заточаются души избранников, надлежит отличаться от других.
Беседа мельком коснулась различных сторон траппистской жизни и остановилась на смерти в монастырях. Брюно поведал некоторые подробности.
— Когда настает смертный час, то отец игумен очерчивает на полу благословенным пеплом крест, и, прикрыв его соломой, кладут на нее умирающего, завернутого в саржевый покров.
Братья читают над ним отходную и в тот миг, когда он испускает дух, хором поют ответствие: «Subvenite Sancti Dei» [73]. Труп омывают, игумен совершает каждение, а в смежной комнате монахи поют заупокойные молитвы.
