Житейские воззрения кота Мурра - Эрнст Теодор Амадей Гофман

И наконец я запел песенку, которая в самом печальном и грустном тоне звучала примерно следующим образом:

Уразумей же, любезный читатель, что славный поэт, находится ли он в блаженно-шелестящем лесу или же сидит, скажем, у о чем-то там шепчущего ручейка, все равно внимает струящимся к нему волнам, и они наполняют его всяческими предчувствиями, и вот в этих самых волнах он способен разглядеть все, чего только его душе угодно, и может спеть об этом так, как ему заблагорассудится. Однако же на тот случай, если кто-нибудь чрезмерно изумится по поводу поистине достойной удивления примечательности вышеприведенных стихов, мне хочется смиренно обратить его внимание на то обстоятельство, что всякий человек, охваченный любовной лихорадкой, если даже он прежде едва мог срифмовать «блаженство» и «совершенство» или «любовь» – «кровь», если даже он прежде с превеликим трудом справлялся с этими довольно-таки заурядными рифмами, невзирая на самые отчаянные усилия, то теперь на влюбленного внезапно находит своего рода стихотворческий стих и ему приходится прямо-таки изливаться великолепнейшими стихами, точно так же, как человек, пораженный насморком, неотвратимо разражается ужасающим чиханием. Вот этому экстазу, овладевающему буднично-прозаическими натурами, мы уже обязаны многими великолепными творениями, и разве не прекрасно, что нередко именно благодаря этому иные двуногие Мисмис, не обладающие от природы чрезмерной beauté [69], на некоторое время приобретают чудесную репутацию? И ежели такое случается с засохшими деревьями, то что же должно произойти с зеленым, с живым древом? – Я полагаю, что ежели даже псы-прозаики, влюбившись, превращаются в поэтов, то что же должно происходить с истинными поэтами на этой стадии жизненного процесса?

Что же! Я не сидел ни в блаженно-шелестящем лесу, ни у журчащего ручейка, я сидел на голой крутой крыше, малую толику лунного света можно совсем при этом не принимать в расчет, и все-таки я в вышеприведенных мастерских стихах умолял леса, ручьи и волны и под конец моего приятеля Овидия Назона прийти ко мне, помочь мне, стать на мою сторону в титанической борьбе с любовной напастью! Мне несколько трудно было подыскать рифму к названию моего рода в родительном падеже: самую заурядную и банальную рифму «дротика» мне почему-то не очень-то захотелось применять даже в минуты вдохновения. Но то, что я и в самом деле стал находить рифмы, вновь доказало мне преимущество моего кошачьего рода над человеческим, так как слово «человечий», как известно, рифмуется самым пренелепым образом, разве что с «овечий» и «предтечей», почему, как уже некогда заметил один шутник-комедиограф, человек, стало быть, пренелепое животное. Я же, напротив, – животное лепое, и до чего еще лепое! Нет, не напрасно ударил я по струнам болезненной печали, не напрасно заклинал леса, ручьи, лунный свет и все прочее – привести ко мне даму моих помыслов, ибо вскоре из-за трубы вышла моя прогуливающаяся там прелестница – легчайшими, воистину волшебными шажками! «Ты ли это, милый Мурр, так чудесно распеваешь?» – так воскликнула Мисмис, увидав меня. – «Как, – возразил я ей с радостным изумлением, – как, ты знаешь меня, сладчайшее существо?!» – «Ах, – проговорила она, – ах, ну конечно же, ты понравился мне сразу, с первого же взгляда, и душе моей причинило величайшую боль, что мои неблаговоспитанные двоюродные братцы сбросили тебя в сточную канаву…» – «Умолчим, – прервал я ее, – милое мое дитя, умолчим о сточной канаве, о, скажи мне, скажи мне – любишь ли ты меня?!» – «Я навела справки, – невозмутимо продолжала Мисмис, – о твоих житейских и прочих обстоятельствах, и узнала, что тебя зовут Мурр и что ты, живя у необыкновенно доброго и хорошего человека, не только имеешь массу провизии, но также и наслаждаешься всеми удобствами и роскошествами бытия, вкушаешь их, так сказать: о да, ты, пожалуй, даже мог бы разделить все эти блага с нежной супругою! О, я люблю тебя, мой любезный Мурр». – «О небо, – воскликнул я в высочайшем восторге. – О небо, возможно ли это, сон ли это или истинная правда? О, постой, постой, разум мой, не хватай, бога ради, через край! Ах, на земле ли я еще? Сижу ли я еще на крыше? Не витаю ли я уже в облаках? Все ли еще я кот Мурр? Может, я и впрямь счастливчик необыкновенный?! Приди на грудь мою, любимая, но назови мне сперва твое имя, прекраснейшая!» – «Меня зовут Мисмис», – ответила малютка, сладостно пришепетывая в прелестной стыдливости, и доверчиво уселась возле меня. До чего же очаровательна она была! Серебром сверкала ее белая шубка в лунном сиянии, сладчайшим нежным огнем пылали ее зелененькие глазки.

О, ты…

(Мак. л.)…Ты мог, конечно, любезный читатель, уже прежде узнать кое-что, но да будет угодно небесам, чтобы мне не пришлось больше перескакивать с пятого на десятое, как это бывало до сих пор. Итак, как уже сказано, с отцом принца Гектора произошло то же самое, что с князем Иринеем, он выронил из кармана свое миниатюрное княжество, и сам не ведая как. Принц Гектор, менее всего на свете расположенный к тихому и мирному существованию, принц, который, невзирая на то что из-под него вырвали княжеский престол, все же продолжал стоять непоколебимо и, уж если нельзя было править, желал, по крайней мере, начальствовать. Итак, принц Гектор поступил на французскую службу, проявил отвагу необыкновенную, затем, услыхав, как некая девица, играющая на цитре, поет ему: «Ты знаешь край, где апельсины зреют», – отправился в тот самый край, где действительно зреют вышеозначенные апельсины, то есть именно в Неаполь, сменив там французский мундир на неаполитанский. Там он сделался генералом с такой молниеносностью, как это случается только с принцами. Когда же родитель принца Гектора скончался, князь Ириней распахнул огромную книгу, в коей собственноручно перечислил коронованных лиц решительно