такой душка и что более прекрасного мундира она в жизни своей не видывала.
Принц Гектор теперь широко развернул перед принцессой пестрый и кичливый павлиний хвост своей галантности, она же, почти уязвленная чрезмерной буйностью его слащавой экзальтации, расспрашивала его об Италии, о Неаполе. Принц описал ей тот эдем, в который она войдет как повелительница и богиня. Он доказал на деле свое искусство беседовать с дамой таким образом, что все слагается в гимн, восхваляющий ее красоту и прелесть. Но, не дослушав этого гимна, принцесса вырвалась и бросилась к Юлии, которую она увидела невдалеке. Она прижала ее к своей груди, назвала ее тысячью нежных имен, восклицая: «Это моя милая, любимая сестра, моя прекрасная, чудная Юлия!» Принц, несколько смущенный внезапным бегством Гедвиги, подошел к ним и устремил свой взор на Юлию, однако он глядел так долго и так странно, что юная девушка, все больше и больше заливаясь краской, потупилась и робко повернулась к матери, стоявшей за нею. Но принцесса вновь обняла ее и воскликнула: «Моя милая, милая Юлия», – и при этом у нее не глазах выступили слезы. «Принцесса, – тихонько проговорила Бенцон, – принцесса, что это с вами творится?» Принцесса, не обращая внимания на Бенцон, обратилась к принцу, пораженному настолько, что все его красноречие улетучилось неизвестно куда, и если Гедвига сперва казалась тихой, серьезной и сдержанной, то теперь она почти переступала границы дозволенного в какой-то странной, судорожной веселости. Наконец сильно натянутые струны сдали, и мелодии, которые теперь звучали из ее души, сделались более мягкими, кроткими, девичьи-нежными. Она была учтивей, чем когда-либо прежде, и принц был, должно быть, совершенно увлечен. Наконец начались танцы. Принц после нескольких танцев попросил разрешения исполнить неаполитанскую народную пляску, и ему вскоре удалось дать о ней полнейшее представление всем танцующим так, что все шло как нельзя лучше и собравшиеся прекрасно переняли страстно-чувственный характер пляски.
Впрочем, никто не уловил этот характер танца лучше Гедвиги, которая танцевала с принцем. Она потребовала повторения и, когда танец был закончен во второй раз, настояла, не обращая внимания на предостережения советницы Бенцон, заметившей, что принцесса подозрительно бледна, – настояла на том, чтобы исполнить пляску в третий раз, ибо лишь на этот раз пляска ей по-настоящему удастся. Принц был вне себя от восторга. Он уносился в танце с Гедвигой, которая в каждом движении своем казалась воплощенной прелестью. Во время одной из фигур, которыми изобиловал танец, принц прижал прекрасную Гедвигу к своей груди, но в то же самое мгновение она без чувств поникла в его объятиях. По мнению князя, более неловкого нарушения придворного этикета невозможно было себе представить, и только то, что бал происходит почти что на лоне природы, извиняет многое.
Принц Гектор сам отнес лишившуюся чувств в соседнюю комнату и уложил на софу, где Бенцон натерла ей лоб какой-то крепкой жидкостью, оказавшейся под рукой у лейб-медика. Этот последний, впрочем, объяснил обморок попросту приступом нервной слабости, вызванной разгорячением во время танца, и сказал, что состояние это очень скорое пройдет.
Врач был прав, несколько секунд спустя принцесса с глубоким вздохом раскрыла глаза. Принц, едва узнав, что принцесса очнулась, пробился сквозь плотное дамское окружение, в которое она была заключена, преклонил колени перед софой, стал горько сетовать на то, что он один виноват во всем случившемся и что сердце у него разрывается от боли. Однако же, как только принцесса увидела его, она воскликнула в явном ужасе: «Прочь, прочь!» – и вновь лишилась чувств.
– Пойдемте, – проговорил князь, хватая принца за руку, – пойдемте, дражайший принц, вы не знаете, что принцесса нередко страдает от престранных грез. Одному небу известно, в каком удивительном виде вы представились ей в этот миг! Вообразите себе только, дражайший принц, уже дитятей – entre nous soit dit [72], – уже дитятей она однажды целый день подряд принимала меня за Великого Могола и требовала, чтобы я выезжал верхом в бархатных домашних туфлях, на что я в конце концов и вынужден был согласиться, хотя, впрочем, только в саду.
Принц Гектор без дальнейших околичностей расхохотался князю прямо в лицо и велел подавать экипаж.
Бенцон вынуждена была, чтобы ухаживать за Гедвигой, вместе с Юлией остаться в замке, ибо так хотела княгиня.
Княгиня знала, каким могуществом психического воздействия на принцессу прежде обладала Бенцон, ей было известно также, что этому психическому воздействию уступали также болезненные приступы подобного рода. И впрямь, и на этот раз случилось так, что принцесса вскоре пришла в себя, после того как Бенцон неустанно обращалась к ней с нежными словами. Принцесса призналась ни более ни менее в том, что во время танца принц превратился в драконоподобное чудовище и острым пылающим языком уколол ее в сердце. «Боже упаси! – воскликнула Бенцон. – В конце концов принц Гектор оказывается чем-то вроде mostro turchino [73] из сказки Гоцци! Что за фантазии, ведь в конце концов все произойдет точно так же, как с Крейслером, которого вы сочли опасным сумасшедшим!» – «Никогда в жизни! – яростно воскликнула принцесса и прибавила затем, смеясь: – И в самом деле, мне не хотелось бы, чтобы мой добрый Крейслер столь внезапно превратился в mostro turchino, как принц Гектор!»
Когда ранним утром Бенцон, которая бодрствовала над ложем принцессы, вошла в комнату Юлии, последняя пошла ей навстречу, бледная, невыспавшаяся, свесив головку, как недужная горлица.
– Что с тобой, Юлия? – испуганно воскликнула Бенцон, не привыкшая видеть свою дочь в подобном состоянии.
– Ах, матушка, – проговорила Юлия совершенно безутешно, – мне так не хочется больше бывать при дворе! Сердце мое трепещет, когда я думаю о вчерашней ночи. Есть что-то отвратительное в этом принце; когда он взглянул на меня, я не в силах тебе описать, что произошло в моей душе. Его мрачные и жуткие глаза метали молнии, и я, несчастная, едва не погибла, сожженная ими! Не поднимай меня на смех, маменька, но это был взгляд убийцы, избравшего свою жертву, жертву, которой суждено погибнуть от ужаса прежде, чем будет обнажен кинжал! Я повторяю, это совершенно необычное чувство, я не в состоянии назвать его, но оно, подобно судороге, свело мои руки и ноги! Толкуют о василисках, чей взгляд, как отравленный огненный луч, мгновенно умерщвляет тех, кто решается заглянуть им в глаза. Принц кажется мне похожим на такое грозное чудовище.
– Ну вот теперь, – воскликнула Бенцон с громким смехом, – я и в самом деле вынуждена подумать, что вся история с mostro turchino – чистейшая правда, ибо принц, хотя он прекраснейший, прелюбезнейший, преучтивейший человек,
