Нильгюн внезапно покачнулась, держась за меня.
— Что случилось? — спросил я. — Посидим?
— У меня и бок болит, — ответила она. — Он и сюда бил.
— Давай сядем на такси? — предложил я.
Она не ответила, мы продолжали идти. Опять вышли на главную улицу, прошли мимо машин, припаркованных на набережной, через толпу людей, приехавших на выходные из Стамбула. Входя в калитку нашего сада, я увидел машину Фарука-бея.
— Брат приехал, — сказала Нильгюн.
— Да, — сказал я. — Сразу отправитесь в Стамбул, в больницу.
Она ничего не ответила. Мы вошли через кухонную дверь. И тут я растерялся. Оказывается, я забыл выключить горелку, и вторая тоже горит. Я, испугавшись, все сразу же выключил. Потом отвел Нильгюн наверх. Фарука-бея там нет. Уложил Нильгюн на тахту, подложил ей под спину подушку, как вдруг услышал, что меня сверху зовут.
— Я здесь, Госпожа, здесь, иду, — крикнул я. Положил еще одну подушку под голову Нильгюн. — Так хорошо? — спросил я. — Сейчас пришлю к тебе Фарука-бея.
Я поднялся наверх. Госпожа вышла из своей комнаты, в руке у нее палка, стоит у лестницы.
— Где ты был? — сказала она.
— На рынке… — растерянно ответил я.
— Куда это ты ходил?
— Подождите меня минуточку, — сказал я. — Идите к себе в комнату, а я сейчас приду.
Я постучал в дверь к Фаруку-бею, он не отозвался. Не дожидаясь ответа, я открыл дверь: Фарук-бей лежит, читает на кровати.
— Машину быстро починили, Реджеп, — сказал он. — Метин вчера ночью зря проторчал на дороге.
— Вас внизу ждет Нильгюн-ханым, — сказал я.
— Меня? — спросил он. — Почему?
— Реджеп, — позвала Госпожа. — Что ты там делаешь?
— Внизу Нильгюн, — повторил я. — Спуститесь, пожалуйста, вниз, Фарук-бей.
Фарук-бей немного удивился. Он посмотрел на меня. Отложив книгу, встал с кровати и пошел вниз.
— Иду, Госпожа, — сказал я. Подошел к ней: — Чего вы здесь стоите? Берите меня под руку, я уложу вас. Здесь вы замерзнете. Устали, наверное.
— Пройдоха! — сказала она. — Опять ты врешь. Куда Фарук только что пошел?
Я открыл дверь и вошел в комнату Госпожи.
— Что ты там делаешь? — сказала она. — Нигде не ройся.
— Я проветриваю, Госпожа, — ответил я. — И ни к чему не прикасаюсь, вы же видите.
Госпожа вошла в комнату. Я открыл ставни.
— Давайте, ложитесь в постель, — сказал я.
Она легла и, как маленький ребенок, натянула одеяло на голову, казалось, на мгновение забыв об отвращении и ненависти, и вдруг с наивным любопытством спросила:
— Что на рынке? Что ты видел?
Я подошел, поправил ей одеяло, взбил подушку.
— Ничего не было. Теперь ничего хорошего увидеть невозможно.
— Коварный карлик! — проворчала она. — Это я знаю. Я тебя не об этом спрашиваю.
На ее лице опять показалась злоба, и она замолчала.
— Я купил свежих фруктов, хотите, принесу? — предложил я.
Она молчала. Я прикрыл ей дверь, спустился вниз. Фарук и Нильгюн уже давно разговаривали.
Она рассказала об аптекарше и ее муже, о том, как она, держась за Реджепа, дошла до дома, и в этот момент я решил опять спросить ее, как она себя чувствует. Она, кажется, поняла это по моим глазам и сказала:
— Ничего, Фарук. Это как прививка.
— Прививку ты ждешь, — сказал я. — Но, черт побери, все равно боишься, думая об игле. Понимаешь?
— Да. Но это чувство появляется в последний момент, — сказала она. — В самый последний.
— А что было потом?
— А потом я обо всем пожалела. Разозлилась сама на себя. Из-за того, что не смогла договориться с этим дураком. И зря…
— Дураком?
— Не знаю, — сказала она. — Маленьким он таким не был, хороший был парень. Но теперь, в этом году, я подумала, что он дурак. Дурак и простофиля. Когда он меня бил, я злилась на себя, что не смогла взять эту нелепую ситуацию под контроль.
— А потом? — спросил я неловко.
— Потом я поняла, что давно упустила суть происходящего. Всегда думаешь, что каждый удар — это именно удар и что получишь следующий. Наверное, я кричала. Но никто не пришел на помощь. Почему тебе это все так интересно, Фарук?
— Что, мое любопытство написано у меня на лице?
— Ты — как люди, которым нравится страдать, — сказала она. — Как те, кто потерял надежду. Почему тебе интересно слушать печальные подробности, как тем людям, которые сами хотят умереть, когда умирает кто-то близкий?
— Потому что я такой, — сказал я, получая странное удовольствие от ее слов.
— Ты не такой, — сказала она. — Тебе только хочется верить, что ты потерял надежду.
— А разве нет, дорогая?
— Да. Ты напрасно изображаешь разочаровавшегося человека.
— Интересно, что ты называешь разочарованием?
Нильгюн немного подумала. Потом сказала:
— Теряешь интерес ко всему. А между тем никакой причины для этого нет. Да, так.
Она подумала еще немного и добавила:
— Надежда позволяет выжить. То, что держит, помогая не умереть. Вот бывает, иногда в детстве думаешь — а что будет, если я умру?… И тогда мне кажется, что бунтует все мое существо. Если задуматься, что это за чувство, то в конце концов становится ясно: это любопытство. Тебе ведь интересно, что будет после тебя? Любопытство — нестерпимо, это страшная вещь.
— Это не любопытство, Нильгюн, — возразил я. — Это самая настоящая зависть. Как подумаешь, что люди после тебя будут по-прежнему веселиться и чувствовать себя счастливыми, забудут о тебе и будут жить припеваючи, а ты в этих радостях не будешь участвовать, то начинаешь всем завидовать.
— Нет, — ответила она. — Тебе любопытно, что будет дальше. А ты. братец, отрекаешься от этого любопытства, спасающего человека от смерти, и делаешь вид, что тебе неинтересно.
— Нет! — разозлился я. — Мне просто неинтересно.
— Интересно, почему это тебе неинтересно? — с некоторым вызовом спросила она.
— Потому что я знаю, история всегда одна и та же, — сказал я. — В рассказе всегда одно и то же.
— Совсем не так.
— Так-так. А ты не хочешь знать об этом, чтобы не потерять веру.
— То, что я чувствую, верой не назовешь, — сказала Нильгюн. — Даже если это и вера, то я верю не от незнания, а потому что знаю.
— А вот я не знаю, — сказал я.
Мы немного помолчали. Потом Нильгюн сказала:
— Тогда что такое все те слова, которые ты читаешь в книгах, в архиве? Тебе всего лишь хочется делать вид, что ты не знаешь.
— С какой стати? — спросил я.
И тогда она сделала то, что меня успокоило: беспомощно развела руками, как человек, который честно сдается, когда не может объяснить более глубокую причину. А меня охватило странное чувство: я свободен. Но это слово почему-то показалось мне отвратительным. Как будто во мне есть что-то фальшивое, двуличное и я это скрываю. Человек познает себя до определенной степени, а потом, как бы он ни пытался, он доходит до определенной точки познания себя и застревает на ней. После этого начинается пустословие. Реджеп вошел в комнату. Внезапно я встал и с неизвестно откуда взявшейся решимостью произнес:
— Поехали, Нильгюн! Я везу тебя в больницу.
— У-у-у-у, — заныла она, как маленький ребенок. — Не хочу.
— Не занимайся ерундой! Аптекарь прав. А если будет кровоизлияние?
— Аптекарь — женщина, а не мужчина! И ничего со мной такого не будет, никакого кровоизлияния!
— Так, все, Нильгюн, не тяни!
— Нет. Не сейчас.
Мы начали разговаривать, но не для того, чтобы прийти к какому-то заключению, а для того, чтобы заставить слова понапрасну сражаться друг с другом и, сталкивая их между собой, отчетливо продемонстрировать их пустоту. Я говорил одно, она — другое, и мне казалось, что я тоже мог бы произнести это «другое», а она на этот раз — «одно», но сейчас это служило только пустой тратой наших слов и нашего времени, и слова не меняли конечного результата. В конце концов Нильгюн захотелось спать. Она вытянулась на диване, где сидела, и, когда у нее уже закрывались глаза, попросила:
— Братик, расскажи мне немного об истории!
— Как это?
— Почитай тетрадь.
— И ты крепко уснешь?
Она спокойно улыбнулась, как маленькая девочка, которая просит рассказать ей сказку. Я радостно побежал искать тетрадь, радуясь, что наконец и мои истории принесут хоть какую-то пользу, поднялся наверх, к себе в комнату, но в сумке моей тетради с записями по истории не было. Я поспешно просмотрел все ящики, шкаф, потом поискал в чемодане и в других комнатах, вошел даже в комнату Бабушки, но проклятой тетради нигде не было. Я начал вспоминать, где видел ее в последний раз, и вспомнил, что пьяным мог оставить ее на заднем сиденье машины, когда мы вчера вечером смотрели с Нильгюн на дождь, но там ее тоже не оказалось. Когда я опять поднялся наверх, чтобы еще раз поискать в комнатах, я увидел, что Нильгюн уснула, остановился и посмотрел на ее лицо: оно напоминало белую застывшую маску, раскрашенную лиловой и красной красками. Черная щель ее открытого рта напоминала рты статуй, навевавших ужас ожидания. Увидев, что подошел Реджеп, я вышел в сад. Запихнул свое огромное тело в шезлонг, где Нильгюн сидела с книгой всю неделю, да так и остался сидеть, снедаемый угрызениями совести.
