Фрэнсис Фицджеральд - Загадочная история Бенджамина Баттона

Позже Джордж Айвз пригласил всех поужинать с ним сегодня вечером в ресторане наверху. А когда народ разошелся и глаза Эвелины обратились к нему, ища одобрения, он спросил, не хочет ли она прогуляться с ним перед ужином.

На палубе было еще сыро, и парусина по-прежнему защищала их от надоедливой мороси. Тускло мерцали желтые лампочки, на пустых шезлонгах валялись брошенные одеяла.

- Здорово у вас получается, - похвалил он. - Вы похожи на… на Микки-Мауса.

Она схватила его за руку и повисла на ней, скорчившись от смеха.

- Мне нравится быть Микки-Маусом. Послушайте - именно здесь я стояла и смотрела на вас, когда вы проходили мимо. Почему вы не сделали четвертый круг?

- Вы меня смутили, и я поднялся на шлюпочную палубу.

Когда они добрели до носовой части, вдруг разом распахнулось множество дверей и люди ринулись из них к бортам. - Наверное, им дали что-нибудь не то на ужин, - сказала Эвелина. - Нет… глядите!

Это была «Европа» - плавучий остров света. Она становилась больше с каждой минутой, на глазах превращаясь в заманчивую волшебную страну: на палубе огромного корабля играла музыка, лучи прожекторов скользили по его собственным бокам. В бинокль можно было различить фигурки, выстроившиеся вдоль поручней, и Эвелина мигом сочинила забавную историю о человеке, который сам гладит себе в каюте брюки. Зачарованные, они смотрели, как стремительно движется вперед быстроходный лайнер.

- Ой, папочка, купи! - воскликнула Эвелина, и тут что-то у нее внутри оборвалось: великолепное зрелище и реакция на недавнее возбуждение наложились друг на друга, у девушки перехватило дух, и ей снова живо вспомнился отец. Без единого слова она ушла вниз.

Два дня спустя они с Джорджем Айвзом стояли на палубе, а мимо плыли гигантские, неуклюжие сооружения Кони-Айленда.

- Что тебе сейчас сказал Барлотто? - спросила она.

Джордж рассмеялся:

- Он повторил то, что я уже слышал сегодня от Барни, только с большей настойчивостью.

Она испустила стон.

- Он сказал, что ты всем морочишь голову… и что с моей стороны будет очень глупо считать этот легкий флирт на корабле чем-то серьезным: все они по очереди были в тебя влюблены, и из этого ни разу ничего не вышло.

- Он не был в меня влюблен, - возразила она. - Просто позволил себе лишнее, когда мы танцевали вместе, и я его осадила.

- Барни тоже немножко волновался: сказал, что ты ему как дочь.

- Они мне надоели, - выпалила она. - Теперь им кажется, что они меня любят, только потому, что…

- Потому что видят, как влюблен я.

- Потому что я, по их мнению, заинтересовалась тобой. Два дня назад никто из них и не думал беспокоиться. Пока я их смешу, все в порядке, но стоит мне захотеть чего-нибудь своего, как они тут же начинают волноваться и проявлять заботу. Наверное, Эдди О’Салливан будет следующим.

- Зря я поделился с ними нашим открытием, сказал, что наши дома в Мэриленде разделяет всего несколько миль.

- Да нет, просто я единственная девушка с приличной внешностью в восьмидневном рейсе, яблоко раздора в мужской компании. В Нью-Йорке никто из них обо мне и не вспомнит.

Они были еще вместе, когда на них в ранних сумерках надвинулся город - высокая белая гряда южного Нью-Йорка, сбегающая вниз, точно пролет гигантского моста, и снова взмывающая к вершинам в центре, увенчанным диадемами пенистого света под россыпью звезд. - Не пойму, что со мной такое, - всхлипнула Эвелина. - Последнее время я все плачу и плачу. Как будто трагическую роль репетирую.

На палубе заиграл немецкий оркестрик, но под сенью величественного города марш показался каким-то жалким бренчанием; через несколько минут музыка смолкла.

- О боже! Это так прекрасно… - ее голос сорвался на шепот.

Если бы он не ехал с ней на юг, их роман, наверное, закончился бы часом позже, на таможне. И на следующий день, когда они направлялись в Вашингтон, ее новый друг временно отступил на задний план, а на передний выдвинулся отец. Джордж Айвз был просто милый американец, привлекательный для нее физически: с таким приятно немного понежничать в темноте за спасательной шлюпкой, но и только. У железной решетки на Вашингтонском вокзале, где их пути расходились, она поцеловала его на прощание и совсем не вспоминала о нем, пока ее поезд тащился к глинистым, поросшим низкими перелесками равнинам южного Мэриленда. Прикрывшись ладонями, Эвелина провожала взглядом погруженные во тьму редкие поселки и разбросанные там и сям огоньки одиноких ферм. На маленьком полустанке Роктауна ее встретил брат с соседским «фордом»: вся обивка в машине облезла, так что Эвелине стало неловко за свои добротные чемоданы. Она увидела знакомую звезду, из полумрака донесся смех негра, вместе с прохладным ветерком к ней прилетел слабый узнаваемый запах - она была дома. Утром, во время заупокойной службы на Роктаунском кладбище, Эвелине мешало ощущение, что она на сцене, что на нее смотрят, и это приглушило ее печаль; потом все кончилось, и сельский врач обрел свое место среди десятков Лавджоев, Дорси и Крошоу. Здесь, в окружении многочисленных родственников, его можно было оставить с чистой совестью. Потом, когда они отошли от могилы, Эвелина наткнулась взглядом на Джорджа Айвза; он стоял чуть поодаль, держа в руке шляпу. У ворот он заговорил с ней. - Извини, что пришел незваным. Мне нужно было убедиться, что у тебя все нормально.

- Пожалуйста, забери меня отсюда поскорее, - сказала она, поддавшись внезапному импульсу. - Я не могу долго это выносить. Хочу сегодня же поехать в Нью-Йорк.

У него вытянулось лицо.

- Так скоро?

- Мне нужно выучить много новых танцев и обновить репертуар. За границей как-то отстаешь от жизни.

Он заехал за ней ближе к вечеру, свежий и чистый, как его маленький автомобиль. Когда они отправлялись, она заметила, что работники на бензоколонке откликаются на его просьбы с готовностью и уважением. Приятно было видеть этого человека на фоне пробуждающейся весенней природы, его изысканная вежливость напоминала о славном прошлом Мэриленда. В нем не было европейской широты, он не старался то и дело напоминать ей о ее привлекательности; порой он словно вовсе забывал о ее существовании и молчал чуть ли не по полчаса.

Они еще раз остановились у кладбища: она взяла с собой охапку цветов, чтобы в знак последнего прощания положить их на отцовскую могилу. Он ждал ее в машине, около ворот.

Цветы рассыпались по рыхлой, не успевшей осесть земле. Теперь ее больше ничто здесь не удерживало, и она не знала, вернется ли сюда еще когда-нибудь. Она опустилась на колени. Все эти мертвецы вокруг - она знала их всех, знала их побитые непогодой лица с твердым взглядом ярких синих глаз, их крепкие худощавые тела, их души, сотворенные из новой глины под сенью леса в долгой густой тьме семнадцатого столетия. Минута за минутой чары росли, и вот уже стало трудно вырваться обратно в тот мир, где она ужинала с королями и принцами, где ее имя, выведенное аршинными буквами, бросало вызов таинству ночи. Ей вспомнились строчки Уильяма Макфи. [4]

О друг мой преданный, ты голову сложил, Покуда я впустую море бороздил.

Потом слова ушли - и она внезапно будто надломилась и поникла, горько плача.

Сколько протекло времени, она не знала. Цветы уже стали невидимыми, когда ее окликнули сзади по имени; тогда она поднялась и вытерла слезы.

- Иду! - и после: - Ну что же, прощай, отец… все отцы.

Джордж усадил ее в машину и накинул ей на плечи теплый плащ. Потом сделал большой глоток из фляги с местным ржаным виски.

- Поцелуй меня, и поедем, - вдруг сказал он.

Она почти коснулась губами его щеки.

- Нет, по-настоящему. Поцелуй.

- Не сейчас.

- Я тебе не нравлюсь?

- Мне сейчас не хочется, и лицо у меня грязное.

- Какая разница.

Его настойчивость вызвала у нее досаду.

- Поехали, - сказала она.

Он завел мотор.

- Спой мне что-нибудь.

- Потом, сейчас мне не хочется.

Через полчаса быстрой езды он остановил машину под большими развесистыми деревьями.

- Пора еще выпить. А ты не будешь? Холодает.

- Ты ведь знаешь, что я не пью. Пей сам.

- Если не возражаешь.

Сделав глоток, он снова повернулся к ней.

- Может быть, теперь ты меня поцелуешь?

Она покорно поцеловала его, но он не был удовлетворен.

- Я просил по-настоящему, - повторил он. - Не так осторожно. Ты же знаешь, как я влюблен, и говоришь, что я тебе нравлюсь.

- Конечно, - нетерпеливо откликнулась она. - Но сейчас неподходящее время. Потом как-нибудь. Ну, поехали!

- Но я думал, я тебе нравлюсь.

- Если будешь так себя вести, разонравишься.

- Значит, и не нравился никогда.

- Ох, не валяй дурака, - вырвалось у нее. - Конечно, ты мне нравишься, но я хочу попасть в Вашингтон.

- У нас уйма времени, - и потом, не дождавшись ответа: - Поцелуй хоть разок, и поедем. Она рассердилась. Будь он не так ей симпатичен, она перевела бы все в шутку. Но в ней не было смеха - только усиливающееся недовольство.