— Криппи! — закричала она, — Ой, Господи! Что с вами? Просто утопленник какой-то.
Действительно, баронет напоминал мертвое тело, пролежавшее в воде достаточный срок. Время не утишило страха, напротив — прибавились угрызения. Зачем, зачем взял он у брата двести три фунта шесть шиллингов?! Зачем просадил сотню на лошадь?! Половина несчастий — от лошадей, другая — от орлянки.
Такие мысли непременно отразятся на внешности; и жалость, которую Берни испытывала к Джерри, мигом переметнулась на него. А что такого? В конце концов Джерри — просто знакомый, тогда как трагического баронета она уже полюбила. Он — такой нежный, такой ранимый, такой беспомощный! Словом, полюбила, и все.
— В чем дело, Криппи?
Сэр Криспин молчал. Он был не очень умен, но все же понял, что миниатюру упоминать нельзя. Больше всего на свете ему хотелось облегчить душу перед этим ангелом — но как?
И тут он догадался: надо чуть-чуть подправить факты. В конце концов дипломаты только так и делают!
— Чиппендейл меня шантажирует, — проговорил он.
— Криппи, не бормочите! Я услышала: «шантажирует».
— Так я и сказал.
— Господи! Вы сделали что-то плохое?
— Нет-нет, что вы! Он кое-что от меня требует, грозится, что выдаст себя гостям.
— А это плохо?
— Ужасно. Они уедут.
— Вы же их терпеть не можете!
— Они платят.
— А чего он требует? Денег?
— Нет. Чтобы я толкнул констебля в воду.
Берни нахмурилась — в отличие от Веры Апшоу, она не боялась морщин — и сурово сказала:
— Криппи, не смейтесь надо мной!
— Что вы, что вы!
— Чушь какая-то! Констебля — в воду! Зачем это ему?
Перевалив через самое трудное, сэр Криспин обрел легкость речи. Напомнив, как ссорятся эти двое, он перешел к былым угрозам («собью спесь») и коснулся обстоятельств, связанных с горением ног.
— Сидит и мочит в воде.
— Понятно, понятно!
— Толкнуть-то легко…
— Легче легкого!
— … Но…
— Но вы не хотите.
— Да, да.
— Понятно. В вашем положении! Вы — судья или что-то в этом роде?
— Мировой судья.
— Вот видите! Если вас поймают, придется судить себя самого. Нет, ни в коем случае! Сделаем иначе.
— Как?
— Я его толкну. Вы хрупкий, я — потяжелее. Мигом бухнется! Ну, вот и хорошо. Теперь успокойтесь, отдохните.
Когда она это сказала, сэр Криспин познал любовь. Раза два он влюблялся — вспомним суды, — но ничего подобного не испытывал.
Установив по расписанию поездов, что последний из них отбыл в Лондон двадцать минут назад, Джерри вернулся в библиотеку, резонно полагая, что в отсутствие Джейн можно побыть и там.
Чувствовал он себя превосходно. Последние сомнения ушли, препятствия — пали. Осталось толкнуть полисмена в воду, на что в конце концов способен и дядя Криспин.
Такие мысли, подкрепленные дядиной сигарой, даровали ему благоволение ко всему сущему, и, когда вошел Гомер, он приветливо улыбнулся. Они почти не общались, но, как-никак, юрист принадлежал к роду человеческому, а значит — вызывал умиление, которое вызвал бы сейчас и сам Чиппендейл.
Зная по опыту, что Гомер интересуется погодой, Джерри о ней и заговорил.
— Привет! — сказал он. — Какая погода, просто прелесть!
— Да, — отвечал Гомер.
— Солнце сияет!
— Да.
— И это надолго! Говорят, область высокого давления распространилась на всю страну к югу от Шетландских островов. Здорово, а?
— Да. А где сэр Криспин?
— Пошел прогуляться. Он вам очень нужен?
— Да. У меня мышь.
Джерри пожалел дядю. Как его мучают, однако! То мышь, то труба, то запах какой-нибудь. Тяжело. Совсем измотаешься…
— Подумать только! — сказал он, жалея юриста. — Мышь! Это не шутка.
— Она скребется.
— Еще бы! Выйдет — цапнет за ногу, чего доброго. Непременно сообщу дяде, он вам кошку одолжит.
— Спасибо.
— Не за что.
Гомер ушел, Джерри умилился и этому — в одиночестве легче думать о Джейн. Он встал и подошел к окну.
И тут он увидел машину, подъезжавшую к дому. Судя по размерам, принадлежала она человеку зажиточному, что и подтвердилось, когда из нее выскочил роскошный шофер, а за ним вылез дядя Уиллоуби.
Джерри обрадовался ему — значит, не надо ехать в Лондон, и приветливо крикнул: «Эй!», прибавив ненужное: «Я здесь». Теперь, думал он, можно будет потолковать со всеми удобствами, куря сигару, попивая вино. Чиппендейл явился на его зов как раз тогда, когда дядя располагался в кресле.
— Чего надо, друг? — спросил он.
— Виски и содовую, — отвечал Джерри, знавший дядины вкусы, а Чиппендейл кивнул и ушел. Дядя удивился.
— Кто это?
— Дворецкий.
— Не может быть!
— Я тебе писал, он странный.
— Где Крисп его выкопал?
— Не знаю.
— Похож на чахоточную курицу.
— Есть немного.
— Он что, зовет тебя «друг»?
— Или «дорогуша».
— Я бы ему дал по уху.
— Да, очень хочется. Но ты учти, мозги у него — будь здоров. Раз — и готово! Без него б твою девицу никогда не получили. А, вот и он! Поставьте сюда. Спасибо.
— Не за что, дорогуша, — отвечал куртуазный Чиппендейл. — Пейте на здоровье, виски — первый сорт. Пока!
Хотя обращался он и к юристу, тот ему по уху не дал, ибо, забыв обо всем, так явственно выражал радость, что его немедленно взял бы любой режиссер.
— Что ты сказал? — спросил он, когда дворецкий удалился. — Вы ее забрали?
— Почти.
— То есть как «почти»? Где она?
— У Чиппендейла.
— С какой стати?
— Долго рассказывать. Ну, ладно, иначе не поймешь. Начну с начала.
Если бы режиссер следил за лицом Уиллоуби, пока тот слушал рассказ, он бы укрепился в своем решении. Палитра не исчерпывалась радостью; в ней были изумление, ужас и боль.
— Постой, постой, — выговорил дядя так, словно играл в шекспировской драме, болея тонзиллитом. — Значит, все зависит от того, столкнет ли его Крисп? Да он лилипута не столкнет! Что там, я б ему осу не доверил! Зови своего Чиппендейла!
— Хочешь с ним поговорить?
— Ни в коей мере. Или он отдаст миниатюру, или я его пристукну.
Войдя и стоя перед ним, дворецкий несравненно меньше походил на курицу, ибо радовался чему-то, как сам юрист в своей первой фазе. Тем временем тот прямо обратился к нему:
— Эй, вы!
— Вы меня, дорогуша?
— Вас, вас. Где миниатюра?
— Какая, дорогуша?
Джерри предположил, что лучше представить их друг другу.
— Чиппендейл, — сказал он, — это мистер Скроп.
— А, вон вы кто! — еще больше обрадовался дворецкий. — Ну, тогда пожалуйста. Он вам все рассказал?
— Да-да. Где миниатюра?
— Минуточку! Значит, про нашу гестапу вам известно. Так вот, все в порядке. Смотрю в окно, а он идет, весь мокрый. Прямо течет с него. Песенку слышали? «Пою-ю под дожде-е-о-м». Один к одному. То есть петь он не пел… в общем, ясно. Берите свою картинку, то есть, она в комоде, под носки положил. Схожу принесу.
Некоторое время Уиллоуби сидел тихо, как бы в забытьи, потом произнес:
— Поразительно!
— Что именно?
— Да Крисп. В жизни бы не подумал. И откуда берется? Какой урок! Вот видишь, нельзя судить с налета. Если человек всю жизнь ведет себя как размазня, это еще ничего не значит. Приходит час — и скрытые силы вырываются наружу. Сколько раз я решал, что ему место в лечебнице. Нет, какое дело провернул! Профессиональный преступник, и тот… Крисп! — внезапно вскричал он, ибо глава рода нетвердой походкой вошел в комнату и направился к виски. — Эта рожа нам все рассказала!
— Э? — спросил Криспин.
— Про полицейского.
— А!
— Я сейчас говорил Джерри, в жизни бы не подумал! Ты не боялся?
— А… э… Всякий бы это сделал на моем месте.
— Нет-нет! Ты просто…
«Герой» он сказать не успел, поскольку в библиотеку вошел Гомер, который выследил баронета и хотел сообщить про мышь.
— Ах, и вы тут, Скроп! — удивился он. — Давно приехали?
— Только что. Мне надо увидеть по делу мисс Ханникат.
— Очаровательная девушка.
— Насчет наследства.
— Да, она мне говорила.
— Она не знает. Есть новости. Как вам здесь, ничего?
— Замечательно. Тихо, нервы успокаиваются.
— А как Брюссель?
Гомер забыл о мыши, зато вспомнил обеды в Верой Апшоу, беседы с Верой Апшоу, прогулки с ней же…
— Много интересного, — ответил он. — Кстати, вам передали, что я звонил?
— Звонили?
— Да, в контору, когда вы только что уехали. Я сказал, что миниатюра в среднем ящике. Все ж, так вернее, — со значением прибавил он. — Не хотелось, чтобы она попала в чужие руки. Ночью я спустился вниз — так часа в два — и положил ее в ваш стол.
Если Уиллоуби испытывал сильные чувства (скажем, если его доводил известный нам Перси), цвет лица становился у него как-то гуще. Сейчас оно было пурпурным, словно царские одежды, и представляло большой интерес для медицины. Смотрел он на Гомера так, как смотрит одна улитка на другую, глубоко ее поразившую. Что до ушей, они пылали.
