— Что ты там рассматриваешь, юноша? — спросил он. — Пришел искать свой сон, а нашел любопытнейшую коллекцию?
Он показал на картину с Богом-отцом, Христом и Святым Духом.
— Отец, Сын и Дух Святой, — и все одно и то же. — Указательным пальцем он описал круг. — Все одно и то же! Отец и сын! Сын и отец! Вот и славно! Третий — слабоват, лицемерен, прилипала Господа, ничего не порождает и служит лишь оправданием для пустомель и болтунов! Отец и сын! Повсюду только отец и сын! Вот и хорошо!
Внезапно его взгляд омрачился.
— Вечно отец и сын! А кто знает о дедушке?! Если Бог — отец, то и у него должен быть отец! Если Он кого-то порождает, то и Его самого кто-то породил! А кто что знает про деда?
Взгляд старого великана был ясным, пламенным и страшным. Он дрожал всем телом. В осанке его было что-то от гордого смирения развенчанного монарха. Лука понял в эти минуты его страдание, его боль. Лука пристально посмотрел на него. Старик это заметил и поспешил сменить тему.
— Сын мой, постель ждет тебя. Ложись же. Может статься, забытое сновидение ты найдешь здесь.
Лука послушался. Вся его настороженность и бодрость сразу его покинули.
Паромщик ждал, пока он укладывался. Потом взял фонарь и направился к двери. Лука приподнялся:
— Как ваше имя?
На это старик ответил вдруг визгливым и беззубым голосом:
— То бишь… просто дедом меня люди кличут.
Таков был сон, приснившийся Луке этой ночью.
Он мертв и неподвижен, лежит на огромном, обитом черной тканью катафалке, но не в гробу, а в углублении самого катафалка — в длину человеческого тела. Только голова его свободно покоится на высокой подушке. Справа и слева в черном деревянном настиле сделаны две такие же впадины. Он не шевелится, не дышит, и безмятежность его души, всеохватывающее чувство покоя в этой плоти, отмежевавшейся от всего преходящего, расслабившейся после страшного напряжения, — все это подсказывает ему: все кончено, все миновало, ты мертв.
Его глаза открыты. Он все видит. Видит, что лежит внутри большого собора. Высота свода огромна, неизмерима. Прямо над его головой свод открыт, и в круглом ажурном отверстии густым золотом пылает небо, его тающий поток льется Луке на лицо, не раня и не ослепляя. Сердце у Луки не бьется. Он ни о чем не думает, дух его спит. И все-таки он существует. Но бытие это — блаженство, которое ни с чем нельзя сравнить. Часы ли, годы, минуты проходят, — он не знает. Всегда неизменно золотое пламя в отверстии Пантеона. Над куполом летают огромные птицы. Лука ясно видит, как красные нити их тонких ног грациозно подрагивают под могучими взмахами крыльев.
Внезапно распахиваются три двери собора: массивные срединные врата и две боковые двери поменьше. Сначала ничего не видно, кроме яркого полуденного света, какого не бывает на земле или других планетах. Божественный разноцветный пожар дня хлынул в церковь, но покойник чувствует только: это и есть настоящий день! В срединных вратах стоит старый паромщик. Головой он достигает арки ворот. В руке — золотое весло, с плеч до ступеней порога свисает голубая мантия. В боковых воротах появляются два одинаковых паланкина; каждый несут по шесть наглухо закутанных фигур, которые опускают носилки перед катафалком. И справа, и слева все происходит ритмично и одновременно. С носилок быстро поднимают мертвецов и, не мешкая, кладут в углубления слева и справа от Луки. Едва дело сделано, двери собора захлопываются; паромщик и закутанные фигуры исчезают, и Лука остается наедине с двумя покойниками. Сон словно прерывается, запутавшись; Луке чудится, что долгая ночь вторглась в него, и он крепко закрывает глаза.
Он снова просыпается в том же соборе, мертвый и распростертый на катафалке. Свет под куполом изменился. Он скуден, молочного цвета, сумрачен, и не льется потоком, а сочится каплями. Перед Лукой стоит старик. На этот раз его весло — из слоновой кости, мантия — черная, вышитая серебряными звездами, на острых кончиках усов висит по колокольчику, что звякают при каждом движении. И Лука слышит, как старик говорит:
— Вставай, соня! Быть может, ты найдешь здесь то, что ищешь.
Он касается его веслом. Лука чувствует, что к нему возвращается жизнь, он поднимается и встает на настиле катафалка. Он хочет заговорить со стариком. Но тот исчез.
Лука оглянулся. Тут оба мертвеца, что лежат подле него, тоже встают рядом. Скудный свет слабо обтекает эти призраки.
Это двое мужчин. Один — в расцвете лет, другой — юноша, почти мальчик. Оба — такого же роста и телосложения, как Лука.
Покрывало все еще лежит на глазах пробудившихся от смерти. Все еще Лука не видит их. Ветер медленно бродит по церкви.
Язычки свечей колеблются.
Теперь Лука узнает пожилого мужчину. Его отец. Каким радостным, сияющим и румяным стало его лицо! Волосы на голове и борода — густые и черные, осанка прямая, дыхание ровное. Таким сын его не знал. Он помнит усталого седого больного человека, который из одного кресла с трудом перебирался в другое, сидел у стола, с болезненными стонами задремывая ранним вечером. И все же, вероятно, лежит в забытом выдвижном ящике письменного стола фотография, на которой отец выглядит так, как теперь, такой же красивый, мужественный, больше похожий на старшего брата.
Лука плачет. Он робел, он боялся мужчины напротив, с судейской суровостью сидевшего в эркере, исчеркивая красными чернилами вытребованные у сына тетради по математике. Теперь он подходит без робости, без страха, без ненависти к тому, кто бок о бок с ним выдержал в этом соборе испытание смертью. Он берет отца за руку, за теплую, податливую, мягкую руку мужчины, который понимает жизнь. И отец хватает его руку, притягивает к себе и искренне прижимает к груди. Впервые ощущает сын биение отцовского сердца, стук живого сердца, и его собственное бешено колотится от счастья этого мистического переживания.
Катафалк исчез, и мужчины, отец и сын, стоят на вершине кафельного купола церкви, нежно прижавшись друг к другу, чуть поодаль от подростка.
Отец произносит:
— Пойдем! — и за руку подводит сына к отроку.
Лука глядит на него, думая: мой отец черноволос, я рыжий, а он — белокур.
Разгорается рассвет.
Юноша смеется. Его длинные волосы развеваются. Смех его пронзителен и громок, как звук горна; все понимающая улыбка не сходит с лица.
Отец наклоняется к Луке и шепчет:
— Мы знаем друг друга, а он — наше завершение. — Лука видит, что отец плачет, и у него самого бегут по щекам слезы еще не изведанного счастья. Он ничего не может с собой поделать. Он падает на колени и целует ноги прекрасного смеющегося мальчика. Однако поцелуи эти оказались колдовскими.
Доносится раскат грома; собор бьется, как игрушечный замок из хрупкого стекла, и исчезает.
Они идут втроем, держась за руки. Лука в середине, отец справа, мальчик слева. Вокруг них царит праздничное веселье. Снова разливается золотистый свет и неземные всполохи всех цветов радуги. Потоки людей с огненно-красными знаменами и сверкающими, звонко играющими инструментами шествуют в прихотливом и меланхоличном танце. Троица же ростом — значительно выше остальных. Лука ощущает, как людские волны проносятся у его бедер. Он знает: то, что я чувствую теперь, — высшее счастье Творения. Множество песнопений раздается вокруг. Но каждый гимн начинается словами: «Смотрите, как шествует вечное племя!»
По нежно-зеленому холму он будто парит, возносимый под руки отцом справа и отроком слева. Женщины в платьях, соскальзывающих с плеч и обнажающих груди, падают перед ними на колени и просят о благословении, умоляя коснуться их. Лука же и его попутчики избегают поклонения тысяч женщин. Его взгляд устремлен на вершину горы. Там стоит старый паромщик. Мантия у него — золотая, а весло — из прозрачного сияющего металла. Колокольчики на кончиках усов яростно звенят. В свободной руке он держит свой фонарь, только пламя невидимо. Все ближе подходит Лука к старику. Теперь свет в его фонаре, кажется, проснулся и становится все ярче и ярче. Но все остальное блекнет.
И вот фонарь ярко горит прямо перед его глазами.
Он проснулся. Над его кроватью стоял старик и светил на него.
— Вставайте, вставайте, молодой господин! Выбирайтесь-ка из перины! Мне пора на службу.
Лука сел в постели. Были рассветные сумерки.
— Ну, нашли вы в моей халупе свой сон?
— Это был прекрасный сон, но другой, не тот, что я потерял.
— Тогда вы должны странствовать дальше, — сказал дед, состроив свирепую гримасу. — Вот, подкрепитесь на завтрак. — Он протянул Луке большую кружку кофе и кусок хлеба.
Лука поел и выпил кофе.
Потом оба вышли на свежий воздух. Лука ни разу больше не взглянул на изображения богов. Он их боялся. В душе его билась одна лишь мысль: искать, искать!
Они взошли на паром. Старик отвязал канат. В сумерках, на другом берегу, Лука увидел чьи-то фигуры. Точно тени Аида, ожидающие перевозчика.
