Брюне видит молодую темноглазую женщину. Она улыбается: Брюне никогда не видел подобной улыбки. Женщина выглядит так, будто отлично знает, что существуют концентрационные лагеря, войны, пленные, согнанные в казармы; она это знает и все же улыбается: всем побежденным, депортированным, пасынкам истории дарует она свою улыбку. Однако Брюне напрасно ищет в ее глазах подловатый унизительный отблеск милосердия; она улыбается им доверчиво и спокойно, она улыбается их силе, как будто просит их прощать победителей. За это время Брюне повидал немало фотографий и немало улыбок. Война всех их сделала мертвенными, на них стало невыносимо смотреть. На эту можно: улыбка родилась только что, она адресована Брюне, одному Брюне. Брюне-пленному, Брюне-отбросу, Брюне-победителю. Шнейдер склонился над его плечом. Он говорит: «Она ветшает». — «Да, — соглашается Брюне, — надо подрезать края». Он возвращает фотографию, блестящую от измороси; Шнейдер старательно вытирает ее отворотом рукава и кладет в бумажник. Брюне пытается определить: «Она красива?» Он не знает, у него не было времени убедиться в этом. Он поднимает голову, смотрит на Шнейдера и думает: «Она ему улыбалась». Ему кажется, что он видит Шнейдера другими глазами. Проходят двое пленных, очень молодых, это стрелки; они воткнули маки в петлицы, они не разговаривают, у них немного комичный вид первопричастников. Шнейдер провожает их взглядом; Брюне колеблется, полузабытое слово поднимается откуда-то из глубины, и он говорит: «По-моему, у них трогательный вид». — «Кроме шуток?» — отзывается Шнейдер. Сзади них теснятся ряды любопытных, посетители вошли в казарму. Шагая вперевалку, появляется Деврукер в сопровождении Перрена и наборщика. «Действительно, — думает Брюне. — Сейчас три часа». У всех троих замкнутые лица; Брюне злится, что они уже переговорили между собой: этому нельзя помешать. Он издалека кричит: «Ну как, ребята?» Они подходят, останавливаются и смущенно переглядываются. «Выкладывайте, о чем толковали, — быстро говорит он. — Что не ладится?» Наборщик останавливает на нем взгляд красивых тревожных глаз; выглядит он скверно. Он говорит: «Мы всегда делали то, что ты нам поручал, так?» — «Так, — нетерпеливо подтверждает Брюне. — Да, да. И что?» Наборщик не может больше ничего добавить, вместо него, не поднимая глаз, говорит Деврукер: «Мы хотим продолжать и будет продолжать, пока ты этого требуешь. Но это пустая трата времени». Перрен говорит: «Они ничего не хотят слушать». Брюне по-прежнему молчит, наборщик подхватывает безразличным тоном: «Как раз вчера я поссорился с одним типом, потому что я уверял его, что немцы отправят нас в Германию. Тип был сумасшедший, он сказал, что я из пятой колонны». Они поднимают глаза и упрямо смотрят на Брюне. «Представляешь себе, им даже нельзя плохого слова сказать о немцах». Деврукер собирает все свое мужество и смотрит Брюне в глаза: «Честно, Брюне, мы не отказываемся работать, если мы плохо взялись, мы готовы снова начать по-другому. Но пойми и нас. Мы ходим повсюду. За день мы обычно успеваем поговорить с двумя сотнями человек, мы измеряем температуру лагеря, ты же поневоле видишь меньше, ты не можешь представить себе всего». — «И что дальше?» — «Дело в том настроении, в котором находятся эти парни, если завтра освободят двадцать тысяч пленных, то будет на двадцать тысяч нацистов больше». Брюне чувствует, как жар опаляет его щеки, он поочередно смотрит на них; он спрашивает: «Вы в этом уверены?» Все трое отвечают «Да», и он их спрашивает. «Все?» Они еще раз отвечают «Да», и он внезапно взрывается: «В этом скопите людей есть рабочие и крестьяне, стыдно думать, что все они станут нацистами, а если и так, то это будет по вашей вине: человек не полено, понимаете, он живой, черт возьми, и его можно убедить; если вам не удается их обратить в свою веру, значит, вы не умеете работать». Он поворачивается к ним спиной, делает три шага, потом быстро возвращается к ним, выставив палец: «Все дело в том, что вы принимаете себя за важных персон. Вы презираете своих товарищей. Так вот, запомните: член нашей партии никого не презирает». Он видит их ошеломленные липа, злится все больше и кричит: «Двадцать тысяч нацистов, да вы с ума сошли! Вы не способны их изменить, пока вы их презираете! Попытайтесь сначала их понять: у этих парней смерть в душе, они уже не знают, что делать; они будут с первым, кто в них поверит».
Присутствие Шнейдера его раздражает; он говорит ему: «Пошли!» и, уходя, оборачивается к остальным — те стоят в молчаливом смущении: «Я считаю, что вы проявили невыдержанность. И не лезьте ко мне больше со своими бреднями. До завтра». Он бегом поднимается по лестнице, Шнейдер тяжело дышит сзади; он входит в свою клетушку, падает на одеяло, протягивает руку и берет книгу: «Их сестры» Анри Лаведана. Он усердно читает, строчку за строчкой, слово за словом; он понемногу успокаивается. Когда начинает смеркаться, он откладывает книгу и вспоминает, что не ел: «Вы отложили мой хлеб?» Мулю протягивает ему хлеб, Брюне отрезает кусок, который он должен завтра отдать наборщику, кладет его в рюкзак и начинает есть; в дверном проеме появляются Кантрелль и Ливар: наступило время гостей. «Привет!» — «Привет!» — не поднимая головы, отвечают они. «Ну что? — спрашивает Мулю. — Что вы нам скажете хорошенького?» — «Среди нас появились наглецы! — говорит Ливар. — А кто будет расплачиваться? Натурально, мы». — «Ага! — восклицает Мулю. — Стало быть, есть новости?» — «Есть, — говорит Ливар, — один унтер сбежал». — «Сбежал? Почему?» — изумляется блондинчик. Все смолкают, переваривая новость, в глазах у них легкое замешательство, легкий ужас, как у людей в усталой толпе в метро, когда какой-то сумасшедший начал неожиданно лаять. «Сбежал», — медленно повторяет Гассу. Северянин отложил палку, которую он вырезал. Он явно встревожен. Ламбер молча жует, его остановившийся взгляд мрачнеет. Немного погодя он говорит, неприятно ухмыляясь: «Всегда найдется кто-нибудь, кто считает, что он торопится больше остальных». — «А может, — иронизирует Мулю, — он любит пешие прогулки». Брюне острием ножа выковыривает кусочки заплесневелого хлебного мякиша и роняет их на одеяло; он чувствует себя неловко. В клетушке потемнело; где-то снаружи, в мертвом городе, прячется затравленный человек. Мы же здесь, мы едим, сегодня вечером мы ляжем спать под крышей. Он неохотно спрашивает: «Как он убежал?» Ливар значительно смотрит на него и говорит: «Угадай!» — «Но я не знаю: может, через заднюю стену?» Ливар, улыбаясь, качает головой, он медлит, потом ликующе произносит: «Через ворота, в четыре часа дня, на глазах у фрицев!» Все ошеломлены. Ливар и Кантрелль наслаждаются всеобщим изумлением, потом Кантрелль резким голосом торопливо объясняет: «Его старуха пришла повидать его и принесла ему гражданские шмотки; унтер переоделся в стенном шкафу и потом вышел, взяв ее под руку».
— «И никто его не остановил?» — «Никто». — «А я, — говорит Гассу, — если б только его узнал, когда он выходил, позвал бы фрица и засадил бы его!» Брюне недоуменно смотрит на него: «Ты что, чокнулся?» — «Чокнулся?! — запальчиво кричит Гассу. — Бедная Франция! Человека обзывают чокнутым, когда он хочет выполнить свой долг». Он обводит всех взглядом, чтобы убедиться, что его одобряют, и с горячностью продолжает: «Ты увидишь, чокнулся ли я, когда фрицы отменят посещения. А так они позволили гражданским прийти, хоть и не обязаны были это делать. Что, ребята, разве я не прав?» Мулю и Ламбер покачивают головами. Гассу суровым тоном добавляет: «Я совершенно прав! И вот теперь, когда фрицы поступили не по-сволочному, чем мы их отблагодарили? Нагадили в протянутую руку. Они рассвирепеют и будут совершенно правы». Брюне открывает рот, собираясь назвать его негодяем, но Шнейдер бросает на него быстрый взгляд и кричит: «Гассу, ты отпетый негодяй!» Брюне молчит, он горько думает: «Он поспешил оскорбить его, чтобы помешать мне осудить его. На самом деле он не осуждает Гассу, он никогда никого не осуждает: ему просто стыдно за них передо мной; что бы ни случилось, как бы они ни поступили, он всегда будет с ними заодно». Гассу разъяренно смотрит на Шнейдера, Шнейдер отвечает ему тем же; Гассу опускает голову. «Ладно, — цедит он. — Ладно. Пусть отменят посещения; мне на это наплевать: мои-то старики в Оранже». — «И мне! — вмешивается Мулю. — Я вообще сирота. Только надо все же думать и о товарищах». — «Действительно, — говорит Брюне. — Золотые слова, Мулю, ты ведь так тщательно моешься по утрам, чтобы твои товарищи не подхватили вшей». — «Это разные вещи, — резко говорит блондинчик. — Мулю грязнуля, я согласен, но он осточертел только нам. А тот парень готов из-за себя посадить двадцать тысяч человек в дерьмо». — «Если немцы его поймают, — говорит Ламбер, — и сунут в каталажку, я не стану его жалеть». — «Представляешь себе, — говорит Мулю, — за шесть недель до освобождения этот господинчик дает деру. Мы ждем, а ему приспичило».
