Ты совсем позабыла написать о них. Ты, вероятно, слишком много думала о прелестных детях Норы (если вообще что-либо подобное существует в театре)? Плачет ли мой сын, играет ли маленький, поет ли мой соловей и танцует ли маленькая куколка? Это она должна делать всегда, тогда ее старый Палль будет доволен. А теперь пусть Господь тебя благословит, не допускай между нами никаких дурных мыслей, мне все это так печально и досадно, что я даже и сказать не могу. Я должен здесь сидеть и писать эти рассуждения на эту пьесу. Благослови Бог тебя и детей, поцелуй их от твоего верного старого
Палля».
Когда капитан кончил это письмо, он позвал к себе доктора и приготовил грог.
— Гм, — сказал он, — знаешь ли ты запах старых черных штанов? Мне хочется мою душу вывесить высоко на мачту, чтобы она там проветрилась хорошим северо-восточным ветром!
Но доктор ничего из этого не понял.
— Оттилия, Оттилия! — это она сюда суется! Ее обделила судьба!
— Но что, собственно, с тобой происходит, мой старый Палль? — спросил доктор.
— Платон, Платон! Конечно! Когда пробудешь шесть месяцев в море, то о Платоне, конечно, можно думать, а? Сделаешься моралистом! Я готов ручаться головой, что если бы Оттилии хорошо жилось, то вряд ли она стала бы говорить о Платоне.
— Но в чем дело?
— Ах, ни в чем, но послушай; ты, доктор, скажи мне, как, собственно, у женщин, не опасно ли для них не выходить замуж? Гм! Не делаются ли они, так сказать, — ну, ты понимаешь, немножечко нездоровыми? Тут, вверху? Что?
Доктор сказал, что, к несчастью, не все самки могут получить оплодотворение, и это, конечно, достойно сожаления. В природе, где почти всегда самец живет в полигамии (и это ничему не вредит, так как не влияет на уменьшение корма для детенышей), не наблюдается такого ненормального явления, как неоплодотворенные самки. Но в культурной жизни такой выход можно считать почти исключительно счастливой случайностью, чаще же случается, что женские особи превышают своим количеством мужские. Но надо быть снисходительным к старым девам, так как у них очень печальная участь.
— Нужно быть с ними добрыми. Да, это легко сказать, но если они-то к нам недобры?
И тут он отвел свою душу и рассказал доктору все, даже и свои рассуждения о книге.
— Ах, теперь пишут так много вздора, — сказал доктор. — Во всяком случае, этими важными вопросами должна заняться наука, и только наука!
Когда капитан после шестимесячного отсутствия и скучной переписки со своей женой, которой показались обидными его рассуждения об ибсеновской пьесе, высадился в Даларо, то его там встретили жена, все дети, две служанки и Оттилия. Его жена была мила и добра, но недостаточно нежна, для приветственного поцелуя подставила она ему лишь лоб. Оттилия была высокая, как дерево, и носила стриженые волосы, которые на затылке торчали, как амбарная метла. Ужин был довольно скудный, с чаем. Баркас был наполнен детьми, и капитан вынужден был лечь в другой комнате. О, раньше все это было совсем по-другому! Капитан выглядел постаревшим и был совершенно обескуражен. Это настоящий ад, думал он, быть женатым и не иметь жены!
На следующее утро он хотел сделать небольшую прогулку по морю на парусах, но Оттилия не переносила моря. При приезде сюда ей уже было очень плохо. И кроме того, было воскресенье. Воскресенье!
Вместо этого капитан предложил пойти хоть немного погулять — ведь им так о многом надо поговорить, — но только чтобы Оттилии при этом не было!
И они пошли под руку, но говорили мало, и то, что сказали, было похоже скорее на попытку спрятать свои мысли. Она села на камень, и он опустился у ее ног. Теперь что-нибудь выйдет, подумал он. И действительно вышло.
— Думал ли ты о нашем супружестве? — начала она.
— Нет, — ответил, как будто уже приготовившись к этому вопросу, — я только чувствовал, так как я думаю, что любовь есть чувство. Когда при плавании знают местность из опыта, то всегда приходят в гавань, а когда полагаются лишь на компас и карту, то тонут!
— Да, но наш брак был не чем иным, как кукольным домом!
— Ложь, могу прямо сказать! Ты никогда не выдавала фальшивого векселя, ты никогда не показывала своих чулок первому встречному доктору, желая занять у него денег. Ты никогда не была так романтична, чтобы ожидать, что твой муж возьмет на себя преступление, которое его жена совершила по глупости, и что раз не будет доносчика, то не будет и преступления; ты меня никогда не обманывала, я тоже всегда был честным с тобою, как и Гельмер со своей женой, когда считал ее подругой своего сердца. Итак, мы — истинные супруги как по старомодным, так и по новомодным понятиям.
— Да, но я была твоею домоправительницею!
— Ложь, могу прямо сказать! Ты никогда и в кухне не бывала, ты никогда не получала от меня вознаграждения, ты никогда не отдавала отчета в хозяйственных деньгах и никогда не получала выговора, если что-нибудь было не так. И ты считаешь мою работу, управление кораблем, счет селедок, пробу супа, вешание гороха, исследование муки, — считаешь ты все это более почетным, чем смотреть за прислугой, ходить на рынок, производить детей на свет Божий и их воспитывать!
— Нет, но ты за это мне платил, ты самостоятельный, ты мужчина, и все зависит от тебя.
— Мое милое дитя! Хочешь ты получать от меня вознаграждение? Хочешь действительно быть моей экономкой? То, что я мужчина, это простая случайность, пол вообще определяется лишь на седьмом месяце. Это печально, потому что по теперешнему времени быть мужчиной — преступление. Но пусть черт возьмет того, кто подстрекает друг на друга две половины рода человеческого. Он должен нести большую ответственность. Ты говоришь, я властвую! Да властвую ли я? Разве мы не властвуем оба вместе? Разве я решаюсь на что-нибудь важное, не спросив твоего совета? Ты же, напротив, воспитываешь детей совершенно по своему усмотрению. Вспомни, как я хотел уничтожить колыбель, так как считал нездоровым таким образом усыплять детей; как ты против этого восстала! Ты же поступила по своей воле. Один раз моя воля брала верх, другой — раз твоя! Середины здесь нет, как нет середины между качанием и некачанием ребенка. И, таким образом, до сегодняшнего дня все шло превосходно. Но теперь ты ко мне изменилась благодаря твоей Оттилии.
— Оттилия! всегда Оттилия! Разве ты сам не советовал мне найти подругу?
— Вовсе не такую! Во всяком случае, теперь она всем здесь руководит.
— Ты хочешь разлучить меня со всем, что я люблю.
— Разве Оттилия все? Впрочем, похоже на это.
— Но не могу же я ее просто отослать сейчас, ведь я ее сама пригласила, чтобы приготовить девочек к гимназии и заниматься с ними латынью!
— Что, латынь? Господи Иисусе, неужели и они должны сделаться сумасшедшими?
— Да, они должны знать столько же, как и всякий мужчина, чтобы их брак, если они выйдут замуж, был истинным браком!
— Но, душа моя, разве все мужчины знают латынь? Я сам из нее почти ни слова не знаю, и все-таки ведь были же мы счастливы, да? И вообще все идет к тому, чтобы и мужчин освободить от латыни как от совершенно бесполезной вещи. А вы непременно хотите настаивать на этой ерунде? Вы не можете с нас взять пример? Разве недостаточно уже того, что этой глупостью испортили мужскую половину рода человеческого? Должны и женщины быть непременно испорченными? О, Оттилия, Оттилия, что ты натворила!
— Не будем больше об этом говорить! Но наша любовь, Вильгельм, не была такой, какой должна быть! Она была плотской!
— Сердце мое, но как же имели бы мы детей, если бы наша любовь не была плотской! Но она была не исключительно плотской!
— Разве может быть что-нибудь в одно и то же время и белым и черным? Ответь мне на это.
— Конечно, посмотри на свой зонтик: он сверху черный, а снизу белый!
— Софист!
— Послушай, милое дитя, говори твоими собственными устами и твоим рассудком, а не фразами из книг Оттилии! Пробуди свой ум и будь снова сама собой, моей собственной милой маленькой женушкой.
— Да, твоей собственной, это именно и есть твоя собственность, которую ты покупаешь за деньги, заработанные твоим трудом.
— Совершенно так же, заметь себе это, я твой муж, твой собственный муж, до которого никакая другая женщина не может коснуться, если у ней есть голова на плечах, и которого ты получила в подарок, — нет, в вознаграждение за то, что он имеет тебя. Разве тут нет равенства?
— Но разве мы не истратили зря нашу жизнь, Вильгельм? Разве были у нас высшие интересы?
— Да, Гурли, у нас были высшие интересы, мы не только тратили нашу жизнь, и для нас пришли серьезные часы. Мы имели высшие интересы, так как мы заботились о будущем поколении, мы много мучились за наших детей, много трудились для них — ты в особенности. Разве ты не подвергалась для них четыре раза смертельной опасности? Разве ты не жертвовала дневными удовольствиями и ночным покоем, чтобы ходить за ними и их оберегать? Разве мы не могли бы иметь квартиру в шесть комнат с кухней на лучшей улице вместо нашего небольшого жилища, если бы у нас не было детей? Разве не могла бы моя возлюбленная носить шелковые платья и жемчуг, не мог бы твой муж ходить в незаштопанных брюках, если бы не было малышей? Итак, разве уж мы такие куклы? Такие эгоисты? Высшие интересы! Да разве это высшие интересы, когда носятся с латынью, ходят полуголыми с благотворительною целью и оставляют дома детей лежать в их мокрых пеленках, и они заболевают! Я имею более высокие интересы, чем Оттилия, которые впоследствии выполнят то, на что мы неспособны! Но для этого латынь не нужна! Будь здорова, Гурли! Я должен идти на вахту; пойдешь со мной?
