Миссис Треверс не могла грести, и потому ее сопровождало двое матросов; за рулевого поехал Джафир. Хотя Джафир и согласился на план Иоргенсона, ему хотелось самому проводить кольцо как можно ближе к месту назначения. Только горькая необходимость заставила его расстаться с талисманом. Примостившись на корме и двигая рулем из стороны в сторону, он не отрываясь смотрел на спинку парусного складного кресла, поставленного на середине челнока для миссис Треверс. Окутанная тьмой, миссис Треверс полулежала, закрыв глаза и смутно ощущая на груди кольцо. Челнок был большой и потому двигался очень медленно. Весла матросов бесшумно погружались в воду, и миссис Треверс, пассивно отдавшись на волю судьбы и не шевелясь, вовсе не ощущала движения. Она, как и Иоргенсон, устала думать. Она тонула в молчании этой ночи, где бушевали страсти и замышлялись злодейские планы. Ей казалось, что она отдыхает. В первый раз за много дней она испытала счастье быть одной. Матросы, ехавшие с ней, были все равно что ничто, — она не могла ни говорить с ними, ни понимать их. Челнок двигался как бы сам собой, если только он вообще двигался. Подобно человеку впросонках, она готова была сказать себе: «Какой странный сон я вижу!»
Раздался тихий голос Джафира, который велел матросам перестать грести. Челнок медленно остановился не больше чем в десяти ярдах от берега. Матросы захватили с собой факел, который надо было зажечь, не доезжая до берега, чтобы придать этой отчаянной экспедиции характер открытого выступления.
— А если они откроют огонь, — сказал Иоргенсону Джафир перед отъездом, — мы узнаем, кому суждено сегодня умереть.
— Да, узнаем, — проговорил Иоргенсон.
Наконец Иоргенсон увидел огонек факела на черном фоне ограды. Он напряг слух, ожидая услышать треск мушкетов, но через широкую поверхность лагуны до него не донеслось ни одного звука.
В это время державший факел матрос, другой гребец и Джафир тихонько толкали веслами челнок к берегу. Глаза их сверкали, лица горели возбуждением. Красноватое пламя ударило прямо в закрытые глаза миссис Треверс, но она не подымала век, пока челнок не коснулся дна. Оба гребца сейчас же выпрыгнули, и миссис Треверс быстро встала. Все молчали.
Спотыкаясь, она сошла на берег, и прежде, чем она успела опомниться, факел уже очутился в ее руках. Жар и свет пламени ослепляли ее, пока она инстинктивно не подняла факел высоко над головой. С минуту она стояла на месте, держа высоко в воздухе ослепительный светоч, от которого медленно разлетались редкие искры.
Обнаженная бронзовая рука, освещаемая сверху, указала ей направление, и миссис Треверс тронулась к бесформенной черной массе ограды. Когда, пройдя несколько шагов, она оглянулась назад, лагуна, берег, челнок, оставленные ею люди уже исчезли во мраке. Она была совершенно одна, и пылающий факел освещал немую землю, вязнувшую под ногами. Наконец, грунт стал более крепким, и вдали показались темные очертания ограды, еще не освещенные факелом и казавшиеся огромными, пугающими. От волнения у миссис Треверс подкашивались ноги, но все же она продолжала идти вперед.
— Сверните немного влево, — закричал чей-то сильный голос.
Голос пробежал по всем ее фибрам; он звучал подобно призывной трубе, разносился далеко за ней, охватывал все пространство. Миссис Треверс остановилась, потом бросила далеко в сторону горящий факел и, протянув руки, ничего не видя, кинулась к тому месту, откуда раздался громкий голос Лингарда, оставив лежать на земле шумно горящий светоч. Она споткнулась и упала бы, если бы ее руки не очутились на самых столбах палисада. Огромная и неприступная стена вздымалась высоко над ее головой, и миссис Треверс, широко раскинув руки, всем телом прижималась к ее неровной поверхности. Из-за стены слышались тихие голоса и тяжелые удары, и при каждом ударе почва слегка дрожала у нее под ногами. Она робко оглянулась назад и не увидела ничего, кроме погасшего факела и неясных отсветов лагуны, окаймлявшей непроницаемую тьму берега. Ее напряженным глазам чудились в темноте таинственные движения, и ее охватил неодолимый страх, трепетная агония ужаса. Не пригвоздит ли ее сейчас широкое лезвие к этой высокой, неподвижной деревянной стене, к которой она безнадежно прижалась, словно надеясь проникнуть сквозь нее одной только силой страха. Она совершенно не знала, где она; на самом деле она стояла немного левее главных ворот и почти как раз под одною из бойниц ограды. Ее возбуждение перешло в полную бесчувственность. Она перестала видеть, перестала слышать и даже не чувствовала стены, к которой прижималась. Откуда-то сверху раздался отчетливый, озабоченный голос Лингарда:
— Нагнитесь ниже. Еще ниже!
Застывшая кровь ее тела начала медленно пульсировать. Она нагнулась низко, еще ниже, упала на колени и тут заметила слабый запах дыма и различила смутный шепот встревоженных голосов. Все это доносилось до нее через отверстие, находившееся на уровне ее головы и шириной не более чем в два сложенных бревна. Лингард огорченно говорил ей:
— Я не мог заставить никого из них открыть ворота.
Миссис Треверс не в силах была произнести ни звука.
— Вы здесь? — спросил Лингард тревожно, так близко от нее, что его дыхание касалось ее лица. Миссис Треверс сразу ожила и поняла, что ей надо делать. Она сунула голову по плечи в отверстие и почувствовала, как ее подхватили под мышки и тащат с такой силой и быстротой, что шарф ее зацепился за бревно и остался в проходе. Те же могучие руки подняли ее и поставили на ноги. Лингард пытался что-то сказать, но в его встревоженном бормотании нельзя было разобрать ничего, кроме полубезумных восклицаний: «Вы!.. Вы!..» — которые повторялись опять и опять. Он не выпускал ее из рук; его мощная хватка превратилась в тесное, сокрушающее объятие, страстный порыв которого не знал уже никаких границ и удержа. Подобно тому как несколько мгновений тому назад голос его проникал весь воздух, так теперь его властная и неодолимая сила заполняла, казалось, все пространство. Каждый раз, как миссис Треверс инстинктивно пыталась оказать сопротивление этой безграничной мощи, воля Лингарда, буйная и возносившая ее куда-то ввысь, снова и снова торжествовала над ее усилиями. Несколько раз миссис Треверс переставала чувствовать под собой землю и испытывала какую-то страшную беспомощность, какое-то безрадостное торжество. Неизбежное случилось. Она предвидела это — и все время, в темноте, в красном отсвете костров внутри ограды, человек, в чьих руках она билась, оставался невидим ее глазам — ее полузакрытым глазам. «Он задушит меня до смерти, сам того не сознавая», — пришло ей в голову.
В эту минуту Лингард был слепой стихией природы. Миссис Треверс зажмурила глаза, голова ее немного откинулась назад. Но уже не инстинктивно, а с сознательной покорностью, как бы по чувству справедливости, она отдалась его объятиям. Это полоснуло Лингарда, точно кинжалом. Он вдруг совсем выпустил ее из рук, и она упала бы на землю, если бы не ухватилась за его руку. Лингард, казалось, предвидел это; несколько мгновений все ее тело держалось на этой застывшей руке, в которой не дрогнул ни один мускул. Где-то сзади слышались тупые удары о дерево, голоса и движения людей.
Вдруг голос произнес: «Готово», — и выразительная энергия этого слова, хотя и не понимаемого ею, помогла миссис Треверс прийти в себя. Когда Лингард едва слышно спросил:
— Почему вы ничего не говорите? — она без смущения отвечала:
— Дайте мне сначала отдышаться.
Звуки вокруг них замолкли. Малайцы уже успели заложить отверстие, через которое протащили ее руки Лингарда, сдавившие ее до полусмерти, погрузившие ее в состояние самозабвения, но все же оставившие ей жизнь. Она испытывала странную душевную ясность, словно исполнила долг. Совершенно спокойная, ни о чем не думая, она держалась за железную руку Лингарда и шарила по земле ногой, ища потерянную сандалию. О да, ее подняли с земли куда-то высоко, и она не чувствовала ни стыда, ни раскаяния. Но он не должен знать об этой потерянной сандалии! Сандалия так же символична, как сброшенное покрывало. Он не знает и никогда не узнает. Но где же эта вещь? Миссис Треверс сознавала, что они ни на вершок не тронулись с места. Вдруг ее нога нащупала сандалию и, все еще держась за руку Лингарда, миссис Треверс нагнулась, чтобы обуть как следует ногу. Наконец она подняла голову, все не выпуская его руки, и оба взглянули друг на друга. Лингард стоял весь застывший, усилием воли сохраняя самообладание, но испытывая такое чувство, словно в сердце его бушевали волны неистового, еще никогда в жизни не испытанного урагана; а женщина, точно вся опустошенная, была еще не в силах думать, хотя и начала сознавать положение и вспоминать только что случившееся.
— Я целый час смотрел в эту бойницу, с тех пор как они прибежали сообщить мне о ракетах, — сказал Лингард. — Я тогда сидел у Белараба. Я увидел, как вы вышли на берег с факелом в руках, и думал, что я грежу. Но я был бессилен. Я чувствовал, что должен броситься к вам, и не смел. Все группы пальм полны людей. Так же и дома, которые вы видели, когда были со мной на берегу, полны людей. Вооруженных людей. Курок спустить ничего не стоит, но когда началась перестрелка, дело плохо… А вы шли одна открытым местом, с этим факелом над головой! Я не смел. Вам было безопаснее идти одной. У меня хватило силы удержаться и смотреть, как вы идете берегом. Никто, никто никогда не видел ничего подобного. Зачем вы пришли?
