Янко Есенский - Демократы

— Едва ли. Ты ведь знаешь, что я радикальная патриотка.

— С каких это пор? — Ответ поразил его. Петрович разочарованно взглянул на жену.

— Ты не знаешь? — с упреком вымолвила она. — Всю жизнь, и останусь такой до конца.

— Я тебе запрещаю! — он приложил палец ей к губам. — Даже в шутку не произноси этого при мне, а особенно — при чужих! Скомпрометируешь меня, испортишь мне карьеру. Я пользуюсь доверием у Фарнатого и только что получил через депутата Радлака поручение разбить радикалов, если не удастся перетянуть их на свою сторону.

Он потряс кулаком.

— Пусть только не объединятся! Я их разорву на части, растопчу эту никчемную партийку рутинеров. Жабы патриотические, скажите пожалуйста! — невольно вырвалось у него.

Жена заступилась за слабейших.

— Слоны топчут лягушек, — съязвила она, — вот зрелище! Такая могущественная партия обрушивается на самую крошечную! Девинская крепость — на червяка! Не верю!

— Уж я им задам! Они у меня повертятся! И нечего похваляться своим патриотизмом, тем, что ты за партию радикалов! Разве мы — не патриоты, но, говоря откровенно…

Конец он прошептал ей на ухо.

— Это — политика сытого брюха! Я останусь патриоткой. Я люблю родину, свой народ, свой язык. — И она отвернулась от мужа.

— Чудачка! Кто же их не любит?

— Вы!

— Довольно! Хватит шутить! — перебил ее Петрович и отступил в сторону, всем своим видом показывая, что ему пора уходить и недосуг растабарывать о политике. А про себя подумал: будь ее протест искренний, пылающий гневом, брызжущий слюной, — пришлось бы разводиться. Слава богу, это всего лишь шутка. Они оба смеялись. Его «политика сытого брюха» не слишком задела ее, так же как и его — женин «патриотизм».

Садясь в машину, Петрович чуть не расхохотался в голос:

— Господи, это она-то — патриотка! — и приказал шоферу: — В клуб!

Шофер набросил ему на колени плед, захлопнул дверцу, сел за руль, машина заворчала и помчалась по набережной.

Петрович, протерев рукавом запотевшее стекло, смотрел по сторонам. Он ловил взглядом белые огни фонарей, бегущие навстречу по Венскому шоссе, широкий сноп искр, летящий следом за глиссером, искорки ламп вдали на мосту, светлый круг перед кишащей людьми «Берлинкой». Дорога и тротуар были белые и сухие. За черным массивом леса небо отливало зеленоватым светом, и редкие звезды то и дело ныряли в клочья облаков. На смену пасмурной осени пришла колючая ветреная зима.

«Патриотка, — с издевкой думал Петрович. — Патриотизм заснул в тебе, — размышлял он, — и спит, как здоровый сытый ребенок, убаюканный колыбельными песнями кормилицы. А если он и пробуждается в тебе, то из него сыплются лишь пустые, бессмысленные, иссушенные временем слова, как старые сухие листья вон с тех деревьев; глаза его блестят, может, и ярко, но холодно, как огоньки на Венском шоссе; он шевелит руками и поднимает их — но ему ни до чего не дотянуться, как и до этих звезд на зеленоватом небе, ныряющих в шубу облаков. Он бродит среди занятых мышиной возней людей, теряется в их массе, и мать тщетно ищет его. Убогий патриотизм!..»

Ревет сирена глиссера, выбрасывая облачко дыма. Кудрявый дым обволакивает и последние листья, и холодное мерцание глаз, и ту последнюю звездочку. Опускают трап.

«Ребенок цепляется за чужой корабль. Он охотно уплыл бы в дальние края — ему кажется, что там больше света, зеленее листья, теплее глаза, умнее головы. Спеши, мать! Твой ребенок на неверном пути!

Старо… Об этом типе людей столько уже написано! Они неисправимы. Бросая свое в погоне за чужим, они воображают, будто чужое красивее, остроумнее, значительнее. Им невыносима даже мысль выглядеть нашенскими, кажется, что тогда на всю жизнь на них останется клеймо плохоньких, нищих, глупых, отвергнутых всеми на свете, да и своим народом тоже…

Ах, Людмилка, это ты-то — патриотка?!

Все наше видится тебе ничтожным, никудышным, глупым, а все чужое — элегантным, великолепным, исключительным, милым!

Все это давно не ново…

Ах ты моя патриотка!..

Что для тебя «Весна» — общество наших женщин? Ты предпочитаешь пойти во «Флору»{96}. Зачем тебе наша «Беседа»?{97} Уж лучше «Аэроклуб» без аэропланов или «Автоклуб» во взятой напрокат машине. Тут — изысканное общество, дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах, англо-французско-немецкий язык. Никаких Шафариков{98}, лишь ротариане{99} в пиджаках с круглыми пуговками, поклоняющиеся заграничным гениям. «Оставь меня в покое с МОМСом…{100} Ступай сам на их просветительную лекцию, а я пойду в «Пенклуб», потому что там бывают шведские писатели и английские поэты, одно заграничное название чего стоит!

А что говорить о нашем Национальном театре? Или классических операх, если в них не поют заграничные примадонны или всемирно известные певцы?! О премьере пьесы нашего писателя? Ведь наши писатели… это… как бы сказать… ни на что не способны. Лучше посмотрим переводную французскую, несомненно, это будет восхитительно… В ложе, за которую не ты платила, звучит чужая речь, потому что тебя посетила немка — богатая дама, — она устраивает файф-о-клоки на сотни гостей и зазывает на них знакомых и незнакомых вроде тебя — кого попало, лишь бы не из «низов»…

Угождая торговцам, ты говоришь с ними на их родном языке — если он не похож на твой — и веришь, будто это возвысит тебя в их глазах, сделает светской дамой, и они с тобой лучше, вежливее обойдутся… За дурацкой юбкой, за каким-нибудь модным «колпаком» ты едешь в Вену, потому что там все элегантнее! Скажи мне, что́ ты слушаешь по радио, и я скажу тебе, кто ты… Читаешь «Боевник»?.. Да, этот тип людей давно не нов и не поддается искоренению…»

Такие вот пустяки занимали мысли Петровича и странно — ничуть не огорчали его. Даже входя в узорные ворота клуба, он улыбался.

— Патриоты — это мы, — пробурчал он. — Твой патриотизм, твоя национальная политика останутся понятиями бесплотными, метафизическими, пока к ним не прибавят кусок земли, дом, свинью. Мы не можем обойтись без масс, а массы нужно заманивать земными благами, достатком, — не воздухом, не колебанием звуковых волн. Массы хотят видеть, осязать, держать, в полной мере чувствовать жизнь тут, на земле у нас, прежде всего дома. Это — наш патриотизм. Мы — патриоты…

Клуб уже был полон.

Как поля, голые осенью, перед жатвой переливаются желтыми волнами налитых колосьев, среди которых темнеют загорелые тела тружеников, так и залы клуба, обычно пустые, накануне выборов пестрели разнообразием лиц и костюмов.

Все стулья были заняты, кое-кто примостился на радиаторах центрального отопления, а несколько человек уселись на длинном зеленом столе, беззаботно болтая ногами. Другие собирались небольшими кучками под яркими лампами, переговаривались, а некоторые в стороне читали газеты — спешили узнать последние новости.

Ждали председателя крестьянской партии, который проводил совещание в соседнем кабинете.

У дверей кабинета стояли телохранители — четверо спешенных «сельских наездников», опоясанных новыми желтыми ремнями, с револьверами в кожаной кобуре, при саблях, в высоких сапогах, красных штанах и косматых папахах с красным суконным верхом.

Петрович огляделся.

После иронических раздумий о патриотизме жены такое обилие людей в первый момент подействовало на него раздражающе.

«Что за толкучка, — рассердился он, — и каждый небось надеется оказаться в списке…»

Некоторых Петрович знал только в лицо. Вон те черные гусеницы вместо бровей он уже имел счастье видеть. И тот с шишками на выпуклом лбу тоже как будто знаком. О! И тот кривой рот, и толстые лиловые губы, и этот нос, напоминающий приклеенную к лицу цифру шесть, — все они ему уже где-то встречались.

В ответ на приветствия щеки Петровича приподнимались в улыбке, он тряс головой, помахивал рукой, а кое-кому и подавал ее с немым вопросом: «А ты кто? Где мы с тобой виделись?»

Фамилии и занятия многих были ему известны. К ним он и направился.

Путь Петровичу загородил депутат Радлак, появившийся из боковой комнаты, где происходило совещание, и раздраженно прикрикнул на говоривших чересчур громко.

— Потише, пожалуйста! У пана председателя совещание.

— Кто у него? — не вытерпел Петрович.

— Да… адвокат Габриш, — протянул Радлак, — прилетел из Парижа нарочно на совещание.

— Метит в депутаты? — обеспокоился Петрович.

— Дьявол его знает, но не думаю.

«Что на него нашло, что за снисходительный тон? — недоумевал Петрович. — Узнал что-нибудь неприятное и злится?»

— Что ему нужно? — все же не отставал Петрович.