Янко Есенский - Демократы

— Что ему нужно? — все же не отставал Петрович.

— Председатель сам вызвал его. Габриш выиграл у какого-то венгерского аристократа пятьдесят миллионов, — небрежно бросил Радлак и добавил желчным шепотом: — Надо полагать — небольшая субсидия на выборы…

— Пятьдесят миллионов? — усомнился Петрович. — Хорошо, если пять! — Он умышленно уменьшил сумму, чтобы не так было завидно. — Да уж, не за тем он сюда явился, чтобы позволить себя доить, — пробормотал Петрович, не без оснований полагавший, что дело кончится односторонним одолжением. Верность за верность, дар за дар.

— Поживем — увидим, — ответил Радлак безразличным тоном.

— Это ты-то ничего не знаешь? Скрытник!

— Ну, твое-то дело в шляпе, — громогласно объявил Радлак.

Чувствовалось, что он испытывает неудовольствие, сообщая об этом. Гораздо приятнее было бы смазать Петровичу по шее. Но Радлак не показал и вида, будто ему что-то не нравится. Наоборот, он поспешил взять Петровича под руку и повел к знакомым, толпившимся посреди зала под люстрой. Трое из них были известные братиславские дельцы, а четвертый — провинциальный деятель, доктор Рубар, широкоплечий, приземистый, угловатый мужчина лет пятидесяти. На его помятой щеке еще виднелся отпечаток кружевной подушки, на которой он совсем недавно спал. Жиденький венчик светлых, коротко остриженных волос окаймлял круглое темя Рубара. Под толстым носом с широкими ноздрями чернели усики — как два лавровых листика, третий листик висел под нижней губой, символизируя бородку. Рубар курил сигару и, смеясь мелким козьим смешком, зализывал отвернувшийся уголок на ее конце.

Он говорил, что во время выборов снова пойдут в ход слова, с помощью которых правительство вместо законодательного собрания начнет «изменять и дополнять» и снова «изменять и дополнять» законы и постановления.

— Великолепно, — громко, на весь зал расхохотался стоявший рядом с Рубаром сенатор Зачин; он захлебывался от смеха, надутые красные щеки почти целиком закрывали оттопыренные пухлые уши.

— Повеселимся и мы, — засмеялся Петрович. Он взял Радлака за локоть: ему не терпелось узнать поточнее о своих делах.

Радлак пошел дальше, как бы и не замечая Петровича; его сдерживаемое раздражение прорвалось:

— Видать, шутка была неплоха, если этот бывший друг дома австрийских эрцгерцогинь, этот салонный лев, зная, что президент здесь, позволил себе так гоготать… Для какого короля у него в кармане телеграмма?

Радлак проезжался насчет Зачина, намекая на его высокие связи в Вене во времена мировой войны, когда тот добивался аудиенции в высочайших кругах, обменивался визитами с эрцгерцогами и эрцгерцогинями и будто бы был в курсе всех придворных интриг. Радлак — бывший красильщик, служивший тогда на итальянском фронте фельдфебелем при обозе, — не мог взять в толк, как трудно было защищать в венских кругах нашу забытую нацию, а вот Зачин даже в тот скорбный час не забыл о ней!

— А Жалудю чего надо? Этому-то здесь делать нечего, — заволновался Петрович, заметив в толпе высокого чиновника, то и дело менявшего очки — то для дали, то для близи. Тоже рассчитывает попасть в списки?

— О, и этот явился объедать головы, ему дай волю — оставит от всех рожки да ножки, — продолжая источать желчь, брезгливо бросил Радлак.

«Чего он на всех злится?» — ломал голову Петрович, но выяснить этого не успел: они уже подошли к смеющимся, и Радлак, высвободив свой локоть из рук адвоката, вежливо попросил:

— Господа, прошу вас, потише, у председателя совещание.

Те умолкли, однако высокого, стройного Жалудя задело, что на них цыкнули, как на расшалившихся детей. Он переменил очки, смерил Радлака строгим взглядом и негромко хохотнул, ткнув Зачина кулаком в бок.

— Главный блюститель нравов, прошу любить…

— Он совершенно прав, — неожиданно вступился за Радлака Зачин, — тишину надо соблюдать.

Радлак, задетый репликой Жалудя, прошипел сквозь зубы:

— А вы врите дальше, пан советник, — и стал наводить порядок дальше.

— Только не ставьте меня в угол, — плаксиво протянул вдогонку ему Жалудь.

— У, шавка деревенская! — облегчил душу желчный Радлак, отдалившись на приличное расстояние. — На кого ты теперь охотишься?

О Жалуде злые языки твердили, — естественно, за спиной, как у нас водится, — что его служебные обязанности заключаются в отстреле оленей и чиновников рангом выше, чем он. Последнее не внушало доверия: осанкой и обхождением он производил впечатление человека глубоко порядочного, любезного, учтивого. И даже напротив, убедительным казалось его собственное утверждение, что на него, мол, всегда незаслуженно нападали, клеветали, что его затирали всякий раз, когда ему представлялся случай выплыть из серых волн будничного чиновничьего моря, занять руководящий пост и оказаться на виду.

— Я же не доктор Белый, — уверял он, — который морочит всех, говоря, будто имя его отца в Словакии значит не меньше, чем в Чехии, например, имя Ригера{101} или Палацкого;{102} я не претендую на то, чтоб партия санировала меня и оплачивала мои долги.

Радлак, о ком бы ни шла речь — о Жалуде, о других ли, всегда был склонен верить худшему. Можно ведь было справиться у самого председателя, навещал ли его лично Жалудь уже тридцать раз и напоминал ли сорок восемь раз письменно, что необходимо перетряхнуть весь штат чиновников, иначе не избавишься от старичья и прочих святых икон, которым пора на свалку. Но тут нечего было и спрашивать — клевета была очевидна: если бы от пана председателя остались рожки да ножки, он не пришел бы на совещание. Да что с Радлака возьмешь — он же известный клеветник, а сегодня к тому же чем-то раздражен.

Петрович присоединился к группе в центре зала и заговорил с городским советником Семенянским, тихим, скромным человеком, который и при самых пикантных анекдотах не взрывался хохотом, как Зачин, а, деликатно прикрыв рот носовым платком, откидывал голову и отступал на три шага — лишь бы, не дай бог, не оскорбить кого присутствием своей незначительной особы.

«Неужто и городские советники надеются стать кандидатами в парламент? — подумал Петрович, ободрившись после таинственного намека Радлака. — Я-то определенно буду», — с ликованием заключил он.

И тут к нему обратился Рубар.

— Тебя включают в списки? — ехидно задал он невинный на первый взгляд вопрос.

— Где там! На это хватит других. А тебя?

— Нет. Это занятие не по мне. Я еще в солдатах возненавидел муштровку.

«Так я тебе и поверил», — ухмыльнулся про себя Петрович.

— При чем тут муштровка? Депутат — это генерал, который приказывает, — поделился своими соображениями Жалудь, — к тому же быть законодателем — большая честь!

— Заблуждаешься, это не честь, а адская каторга, — возразил Рубар, — и депутат не генерал, а дрессированная цирковая лошадь. За барьер арены — не смей, знай гарцуй по кругу, не то горе тебе! Щелкнет бич, завопит публика. Попробуй только перепрыгнуть барьер, брыкнуть, закусить удила! Сразу превратишься в подлого, ненадежного деятеля. Предстанешь перед судом и лишишься столь приятного доверия избирателей. Голосовали за тебя сто тысяч человек, а отберет мандат один президент с дюжиной присяжных.

— Недрессированной лошади на арене делать нечего, — попытался сострить Петрович.

— А я не хочу быть дрессированной лошадью, — махнул рукой Рубар.

— Новых много войдет в список? — осведомился Жалудь.

— Почти сплошь новые, — удовлетворил его любопытство Рубар. — Вот один из них, — он кивнул на Петровича.

— Что вы, я ничего не знаю! — защищался Петрович.

— Ну, ну, всё мы знаем, — застенчиво вставил Семенянский и отвернулся.

Разговор перешел на выборы, возможные сюрпризы и передвижения. Тут к ним снова подошел Радлак, на этот раз в сопровождении молодого приземистого господина с гладко зачесанными белокурыми волосами, в коротком облегающем пиджаке и широких брюках гольф. Из его нагрудного кармана торчала газета «Хозяин» и три ручки. Бритое круглое лицо молодого человека выглядело озабоченным.

— Тоже кандидат? — заподозрил Петрович.

— Кто здесь не кандидат! — кивнул ему Рубар.

Но Радлак рассеял их тревогу.

— Пан Микеска — наш окружной секретарь из Старого Места, — представил он. — С плохими вестями. Член нашей партии Розвалид, директор банка, пытался застрелиться.

Присутствующие не знали Розвалида. Окружив Микеску и Радлака, они полюбопытствовали, что и почему, но в общем приняли новость равнодушно, рассудив, видимо, так: коли директор банка стрелялся — значит, воровал, а воровал — пусть себе стреляется! Вор и не заслужил иной судьбы. В душе они даже попеняли Радлаку за то, что он назвал Розвалида членом партии. А в Жалуде тотчас проснулся чиновник-педант, и он поделился с окружающими своими соображениями: