Тут оба подошли к двери.
Она несла в руках два кувшина. В одном молоко, в другом — красное вино.
Это — жертва, которую ставят мертвецам у входа в преисподнюю, подумал Лука. А потом сказал самому себе:
— Куда же теперь?
Добрая женщина взяла его за руку.
— Идите все время по лесу. Отдайтесь судьбе. Если вы не найдете свой сон к полудню, он будет потерян навсегда. Поднимитесь на холм, поросший дубами, если он перед вами появится. Я сама там уже была. Там в сиянии полдня встречает меня мой любимый. Женщинам не заказано там появляться. Мужчинам же это запрещено, если их туда не послали.
Он почувствовал, что жена горняка не касается больше его руки; когда он поднял голову, она исчезла.
Снова вошел Лука в лес и часами бродил меж деревьев. Сегодня, однако, ни поляны, ни долины, ни просеки ему не попадались, и ничто не отвлекало странника от глубокой сосредоточенности. Все время он думал о женщине из сна, как лежала она, умирая; он снова переживал, как выбирался из трясины болота, взывая к Господу; страх снова проснулся в нем, и все услышанные во сне слова веяли холодным дыханием ему в затылок.
Странствия его первого дня были тоской по родине, скитания второго — страстным желанием, а третий день его был наполнен любовью. Наступил полдень, и все запахи леса исчезли, легчайшие дуновения ветерка затихли, птицы смолкли. И вот перед ним — холм со старыми дубами на вершине, о котором рассказала ему жена горняка. Жил ли уже этот холм в его памяти? Бывал ли здесь Лука в годы своего детства? Он отмахнулся от этой догадки. Он поднялся по узенькой тропинке наверх. На вершине холма в середине дубового леса находилась поляна, а на поляне поднималась очень широкая, низкая, круглая каркасная конструкция из старой фанеры с отблескивающими окнами. Все строение было совершенно оголено. Двустворчатые ворота стояли широко распахнутые, и блестящая гравиевая дорожка перерезала строение по диаметру.
Лука прошел через ворота во двор. Ему пришлось закрыть глаза, ибо он почувствовал: именно это ему и приснилось.
Небо над широким двором было невероятно синим, и в этой синеве порхал вверх и вниз обезумевший от собственного пения жаворонок. Вдоль стены, белой до рези в глазах, тянулся высокий помост, на котором стояли в ряд сотни странных предметов, тоже слепивших глаза серебряным блеском.
То был парк игровых автоматов и аттракционов, устроенный на радость детям и простодушным взрослым. Лука видел кукольный театр. Картонный капельмейстер поднимал палочку, но занавес был опущен. Рядом стоял мальчик-савояр из эбенового дерева, неподвижно держа ладонь на ручке шарманки. Здесь — механический Пьеро в белых шароварах, с черными кисточками-пуговицами на цветастом балахоне; там — скульптурная группа, изображающая эпизод наполеоновских баталий; далее — фисгармония и другие музыкальные аппараты, и еще много всяких аттракционов.
На какое-то мгновение Лука все забыл. Детство снова безраздельно захватило его. Он бросился к автоматам и углубился в их созерцание.
Внезапно он почувствовал, что его тянут вправо и что он держит в руке что-то жалкое, нежное и слабое. Детскую ладошку. Маленький ребенок смотрел на него.
Ужас пронзил Луку — так пугаются люди, что идут рядом со смертью, заглядывают в бездну последней истины или встречают самого себя. Это был забытый сон. Сон и был этим красивым ухоженным ребенком с мягкими белокурыми волосами и глубокой мудростью во взгляде, полном пристально изучающего, чуждого бытия. В выражении этого детского личика запечатлелась мудрость создания, которое, не рождаясь, никогда не отделялось от самого себя или в мгновении смерти соединилось с самим собой. Но что это было? Разве не до последней черточки его собственное лицо? Разве не встретил он свое детство? Не тот ли это первозданный замысел, от которого Лука отошел, отступил? Не он сам? Или его…
Незнакомое, бесконечное тепло одолевало Луку — и все-таки не оставлял его таинственный страх.
Тут мальчик сказал:
— Брось в щелку крейцер!
Они стояли перед кукольным театром. Он бросил монету в отверстие автомата. Занавес взмыл. Застрекотала сумбурная музыка — полька; на сцене вертелось, толчками и не в такт, несколько куколок в розовых и небесно-голубых балетных пачках. Одни застывали в неподвижности, другие как безумные кружились волчком. Представление закончилось, и занавес упал еще быстрее, чем поднимался.
Ребенок сжал Луке руку.
— Ну и красота! Пойдем теперь дальше!
Они подошли к мальчику-савояру. Лука снова бросил монетку в автомат. Игрушка зазвенела, короткими толчками смуглая ладошка двинулась к ручке шарманки, со свистом и звоном зазвучала старинная, почти лирическая опереточная мелодия, которая вскоре внезапно оборвалась.
— Здорово! — Мальчик кивнул. — Пошли дальше.
Лука дал поплясать, вихляясь и дергаясь, паяцу.
Ребенок безудержно смеялся от радости.
Лука высоко поднял малыша и взглянул ему в лицо.
— Да, это ты. Пойдем со мной! Пойдем! Подальше от этих жалких аттракционов. Я куплю тебе другие игрушки — намного лучше этих.
Мальчик смотрел серьезно и строго.
— Ты не можешь взять меня с собой.
— Почему?
— Потому что меня только моя мама может забрать.
— Где же твоя мама?
— Не здесь, — ответил ребенок.
Но Лука страстно поцеловал его.
— Я знаю, где твоя мама. Она не умерла! Она жива! Сегодня ночью я с ней разговаривал. Я отведу тебя к ней, дитя мое! Мы будем ее искать, мы ее найдем.
Ребенок покачал головой.
— Мы должны поговорить с бабушкой.
— Где твоя бабушка?
— Там, внутри.
— Дома?
— Пойдем, я ее тебе покажу.
Мальчик повел Луку в комнату в крестьянской хижине. Пахло гнилью. Пауки сотнями прилипли к потолку и к сводам низких окон. Помещение делилось надвое деревянным барьером. В глубине, в сумерках, сидела в старых крестьянских лохмотьях, в изношенной шапке, с пряжей в руках, дряхлая старуха, — нет, манекен, кукла. Бабушка, набитая мелкой сечкой, была неподвижна.
— Бабушка, — зовет мальчик.
Фигура трогается с места, скрипит и медленно поднимается. Она делает несколько шагов и будто оживает. Подходит к барьеру. Она, кажется, вовсе не замечает Луку.
Ребенок лепечет:
— Подумай, бабушка, он хочет взять меня с собой! Он и маму мою видел!
— Этого еще не хватало, — ворчит бабушка. — Они сразу отдадут тебя на воспитание, а потом…
Она поднимает ребенка над барьером. Он высоко вскидывает ладони.
Лука видит на них линии судьбы собственной руки. Он думает: эти ладошки я никогда не забуду.
И, уже безнадежно:
— Бабушка, отдайте мне ребенка!
Бабушка его совсем не слышит. Она берет мальчика на руки. Тот, кажется, становится намного меньше и тихо плачет.
Теперь это уже восковая кукла.
— У нас закрыто! — прикрикивает бабушка на Луку.
Он уходит из дома, он покидает двор с автоматами.
Он выходит за ворота.
Лишь опять очутившись на поляне, он оглядывается.
Куда-то исчезли его парк аттракционов и вновь найденный сон.
Он идет на другую сторону холма и видит перед собой маленький городок, который покинул три дня назад.
Как безмерно он устал.
— Теперь нужно идти вниз, — громко говорит он.
1920
Когда Бог изгнал из рая согрешивших людей и их трепещущие тени быстро выскользнули из врат, — еще прежде чем успел Господь поднять в стенании руки, съежился под взглядами Его и Его ангелов сад и стал будто сметенная ветерком кучка прошлогодних листьев. И взглянул Господь на мир, и увидел, что люди спрятали его в своей вине. Любое их общение стало злом, и убийство — смыслом их существования с утра до ночи. И Самиэль, ангел страдания и смерти, буйствовал там с восхода до заката. Люди брали все, что им было нужно, и забирали счастливых животных с их пастбищ, и запрягали в дрожки веселых коней, ставших печальнее самой печали, так что в старых глазах их вечно плавало серое небо. Львы рычали в своих пещерах, и войска сверкали в горах знаменами, и один человек говорил другому: «Я хороший, а ты плохой». Господь же смотрел на мир и кричал, что устои нижнего и вышнего неба пошатнулись, что мир вырвался из Его рук, как мчащаяся колесница, и не властен Он над ним боле. И стал Он искать средство, чтобы остановить злую колесницу, но не находил его. Он все думал и думал, пытаясь вспомнить великое Слово, которым создал благой и справедливый мир, но оно было забыто, и память о справедливом мире в Нем угасла. Страдая безмерно, что ключ к счастью и слово правды утеряны, омрачился Господь и сказал: «В моем подобии кроется ошибка». И плакал Он шесть дней и, плача, не создал ничего. На седьмой день, пожелав отдохнуть, успокоил он биение сердца Своего. Когда же слезы Его иссякли, захотелось Ему вспомнить Слово, и воспоминание о благом и прежде справедливом мире вошло в Него, словно краткое и далекое сияние, чтобы тотчас исчезнуть. И наклонил Он голову, и создал из улетающего воспоминания вещь, которая не была творением и не содержала в себе ни блага, ни зла, а стала лишь напоминанием о прежнем благом и справедливом мире. Было это не созданное им творение, а сладостная размеренность, нежный мир без вины, совершенство законов, что держатся за руки, спаянность легкого бытия, лишенного высокомерия и полного любви, появление и отлет порхающих образов, которые не теснились и не сталкивались, а улыбались друг другу. И молвил Господь: «Смотрите, вот — воспоминание о благом и справедливом мире, — и сказал своему произведению: — Иди, и будь для людей тем, что ты есть, — воспоминанием!»
