премилым, очаровательнейшим котом, не лишенным известного обаяния, и мне было бы донельзя жаль вашей молодой жизни! Утешьтесь, пускай эта Мисмис бежит, куда ей вздумается, – на свете еще великое множество прелестнейших кошек. Адью, милейший! – И с этими словами Муций выпрыгнул в раскрытую дверь.
Но когда я, тихонько полеживая под печкой, подолее поразмышлял относительно открытий, преподнесенных мне обязательным котом Муцием, я ощутил, что в душе моей, пожалуй, даже взыграло нечто – вроде бы даже напоминающее затаенную радость. Теперь-то я определенно знал, как обстоят дела с Мисмис, я перестал терзаться неизвестностью, этот огорчительный этап был мною пройден! Впрочем, если я, приличия ради, проявил надлежащее отчаяние, то я полагаю, что то же самое приличие требует со всей возможной энергией приняться за треклятого черно-серо-желтого: вступить с ним в решительную схватку!
Ночью я подстерег влюбленную пару за трубой и со словами: «Ах ты, адская бестия! Ах ты, гнусный предатель!» – самым яростным образом набросился на моего соперника. Однако соперник мой, как я, увы, слишком поздно заметил, далеко превосходящий меня силой, вцепился в меня, надавал мне оплеух и пощечин самым мерзопакостным образом – так что он выдрал у меня несколько клочьев шерсти, – затем же этот негодяй поспешно спрыгнул с крыши, после чего его и след простыл! Мисмис лежала в обмороке, однако же, едва я приблизился к ней, вскочила столь же проворно, как и ее кавалер, и скрылась вслед за ним на чердаке.
Весь разбитый, истерзанный, с расцарапанными в кровь ушами, я пополз вниз к моему маэстро, проклиная самую мысль о том, чтобы оставить все как есть и, так сказать, подвергнуть мой брак известного рода консервации; теперь мне уже ничуть не казалось позорным попросту махнуть лапой на все и уступить мою крошку Мисмис черно-серо-желтому прощелыге!
«Что за враждебная судьба, – так думалось мне, – из-за возвышенно-романтической любви меня швыряют в сточную канаву, а семейное счастье приводит к тому, что я подвергаюсь самым гнусным побоям!» На следующее утро я весьма изумился, когда, выходя из комнаты маэстро, увидел на соломенной подстилке мою Мисмис.
– Милейший Мурр, – нежно и притом совершенно как ни в чем не бывало проговорила она, – мне кажется, я, знаешь ли, чувствую, что больше не люблю тебя, как прежде, и мне от этого, поверь, чрезвычайно больно.
– О, драгоценная моя Мисмис, – возразил я нежно, – это терзает мне сердце, но я должен признаться тебе, что со времени, когда случились известные вещи, я тоже к тебе охладел.
– Не обижайся, Мурр, – продолжала Мисмис, – не обижайся, мой сладостный дружок, но мне все кажется, что ты давным-давно уже совершенно несносен, совершенно невыносим.
– О всемогущее небо, – воскликнул я в полнейшем восторге, – что за родство душ, какая необыкновенная родственность натур, – ведь я испытываю то же самое, что и ты ко мне.
После того как мы таким образом пришли к единому мнению, что мы друг друга терпеть не можем и что нам по необходимости придется расстаться навеки, мы обнялись на самый нежный лад и пролили жаркие слезы радости и восхищения.
Засим мы расстались – и она и я были отныне убеждены в превосходных качествах, в величии души другого и охотно превозносили эти наши взаимные качества перед всеми, кто только проявлял охоту слушать об этом.
– И я рожден в Аркадии счастливой! – воскликнул я и стал налегать на изящные искусства и науки куда ревностней, чем когда бы то ни было доселе.
(Мак. л.)…вам, – сказал Крейслер, – да, я говорю это вам в глубокой душевной убежденности, эта тишина должна казаться более опасной, чем самая яростная буря. Это тягостное, глухое, влажное удушье перед всеразрушающей грозой, вот в этом глухом затишье все сейчас и движется при том самом дворе, который наш князь Ириней выпустил на свет божий в формате duodecimo [81], да еще с золотым обрезом, подобно роскошному альманаху. Но напрасно сей сиятельный властелин, подобно второму Франклину, устраивает блистательные празднества, видя в них своего рода громоотвод: молнии все-таки ударят и, быть может, опалят его собственное державное облачение. Это истинная правда, принцесса Гедвига подобна теперь светлой и ясно льющейся мелодии, а ведь прежде дикие, тревожные аккорды, перемешанные друг с другом, вырывались из ее израненной груди, но… вот и Гедвига выступает теперь просветленно и горделиво, опираясь на руку симпатичного неаполитанца, – она идет с ним, и Юлия улыбается ему мило и душевно, и охотно принимает его комплименты и прочие знаки внимания, которые принц, не отрывая глаз от уже избранной невесты, так ловко умеет адресовать Юлии, что вся ее юная, неопытная душа должна становиться жертвой этих выстрелов, уязвляющих ее рикошетом еще надежней, чем если бы опасное оружие было обращено прямо против нее! И все-таки думалось, как мне рассказала Бенцон, что прежде Гедвига была подавлена появлением mostro turchino, а нежной, спокойной Юлии, этому дитяти небес, сей нарядный и смазливый général en chef [82] тоже показался мерзостным василиском! – О вы, предчувствующие души, вы не обманулись! Ах, дьявольщина, разве я не читывал во «Всемирной истории» Баумгартена, что змий, который лишил нас рая, роскошествовал и важничал в фуфайке из раззолоченной чешуи? Это вспоминается мне, когда я вижу сего Гектора в расшитом золотом мундире. Впрочем, Гектором звали также чрезвычайно достойного бульдога, который питал ко мне неописуемую любовь и был верен мне необычайно. Мне хотелось бы, чтобы этот верный пес был неподалеку и чтобы я натравил его на сиятельного тезку, дабы он вцепился в полы его мундира, когда он, важничая, вышагивает между двумя милыми сестрицами! Или скажите, маэстро, ведь вы знаете такое множество всяческих кунштюков и фокусов, – скажите мне, с чего бы мне начать, как бы мне в надлежащий миг превратиться в осу и настолько растормошить этого сиятельного кобеля, чтобы вывести его из равновесия, сбить с него весь этот его проклятый гонор!
– Я позволил вам выговориться, Крейслер, – сказал маэстро Абрагам, – и вот теперь я спрашиваю вас, способны ли вы спокойно выслушать меня, если я вам открою кое-какие обстоятельства, которые вполне оправдывают ваши предположения и предчувствия?
– Разве я не степенный капельмейстер, – ответил Иоганнес, – я полагаю это не в философском смысле, что вот, мол, я постулировал свое «я» в степени капельмейстера, – о нет, я ссылаюсь здесь исключительно на свою душевную способность сохранять спокойствие в порядочном обществе, когда меня, например, кусают блохи.
– Итак, – продолжал маэстро Абрагам, – да будет вам известно, Крейслер, что удивительный случай позволил мне основательно заглянуть в прежнюю жизнь принца. Вы правы, когда вы сравниваете его со
