— Пусть учатся бегать, — равнодушно возражает Штепан. — Какой прок, хозяин, от смирного коня?..
А как возит Штепан Полану? — думает Гордубал. Наверно, вся деревня оборачивается: вон едет Гордубалова жена. Ну, прямо помещица! Гордая, руки сложила на груди. А чего не быть ей гордой? Слава богу, Полана не как все женщины. Крепкая и прямая, что сосна. Дом построила, словно барская усадьба, семь тысяч взяла за пару коней, значит, можно держать голову высоко. Это, братцы, всегда на пользу!
— Вот она, степь, — показывает кнутом Штепан. — До тех акаций вся земля хозяйкина.
Весь разбитый, Гордубал слезает с телеги. Растряс-таки меня, дьявол! Так вот она, степь? Вправду, трава по пояс, да сухая, жесткая. Нет уж, — брось ты басни рассказывать! — где тут свеклу посадишь? Степь, она степь и есть.
Манья чешет в затылке.
— Прикупить бы, хозяин, еще вон тот кусок, и можно хоть три десятка коней пасти.
— Ну, — возражает Гордубал, — трава-то совсем сухая, ни жиринки в ней.
— А на что он, жир? — ухмыляется Штепан. — Конь, хозяин, должен быть поджарый. На убой его откармливать, что ли?
Гордубал не отвечает. Подходит к лошадям, гладит их по мордам.
— Ну, ну, малыш, ты молодец, не бойся… Что прядешь ушами? Экий ты умница! Ну, чего хочешь, почему бьешь копытом?
Штепан распрягает лошадей, выпрямляется и говорит резко:
— С конями разговаривать нельзя, хозяин. Испортятся.
Гордубал быстро оборачивается. Дерзость такая — да хозяину? Нет, верно, он просто так. Не хочет, чтобы лошади ко мне привыкали. Да я не буду в твои дела путаться, бес ты эдакий. Ну-ну, не злись!
Штепан пускает лошадей пастись и берет косу — накосить сена. Эх, дурень, надо было взять с собою и вторую косу, — вздыхает Юрай и принимается разглядывать горы над Кривой. Вот где настоящие поля! Правда, камней многовато, но зато картошка, овес, рожь растут. Тут вот рожь еще не снята, а там уже вяжут снопы.
— А кто же купил наше поле наверху, Штепан?
— Какой-то Пьоса.
Ага! Пьоса. Андрей Пьоса — Гусар. Вот почему он тогда в корчме не подошел. Совестно ему, что выманил землю у бабы. Юрай глядит вверх. Странно! Поле Гордубала точно спустилось с гор и разлеглось здесь, в степи…
— А Рыбары где? Тут, внизу? — интересуется Гордубал.
— Вон там, — говорит Штепан. — В той стороне. Три часа езды отсюда.
— Три часа! Не близко, стало быть, до Рыбар.
Гордубал от нечего делать срывает стебелек и жует его. Трава кислая какая-то, скрипучая. Нет, у нас в горах на полонине трава совсем другая на вкус, пряная, тимьяном отдает. Юрай бредет по степи все дальше и дальше. Экая гладь, ничего не видно, одно небо, да и то какое-то пыльное, не то что в горах. А вот кукурузное поле. И вправду, высока кукуруза, в человечий рост, настоящие заросли. А что толку? Разве свиней сюда пустить? Нива — это другое дело, она как тулуп.
Акация? Юрай не любит акацию. Там, наверху, терн и шиповник, рябина и можжевельник и никаких дурацких акаций.
Уже скрылся из вида Манья в фартуке и высоких сапогах. Как это так — не поговорить с конем? Конь — умная тварь, не хуже коровы. От слов он смирней делается.
Степь расстилается перед Юраем, нагоняя на него тоску. Словно море, — куда ни глянь, везде одно и то же. Поднял голову Юрай — посмотреть на вершины. Эх вы, горы, горы, и вас равнина делает маленькими, незаметными. А пошагай-ка в гору, поймешь, что это за край! И Юрай, не выдержав, отправляется домой пешком, махнув рукой на Штепана с его телегой. «Погляжу по дороге на хлеба», — думает он.
Целый час идет Гордубал, а горы все еще далеко. Экая жара тут, и ветерок не повеет; вот она, степь ваша. Подумать, так далеко завез меня Штепан! Знай понукает коней — и мы уже на краю света. Резвые рысаки у Поланы. «Какой прок, хозяин, от смирного коня?»
Гордубал шагает уже добрых два часа. Слава богу, вот наконец и деревня. Нищий цыганский табор раскинулся среди зарослей белены и дурмана. Вот и кузница у дороги. Гордубал останавливается, озаренный неожиданной мыслью. Постой, Полана, я тебя потешу. Он заворачивает к кузнецу.
— Эй, мастер, сделайте мне крюк.
— Какой крюк?
— Ну, крюк как крюк, к дверям, для запора. А я подожду.
Кузнец не узнает Гордубала — в кузнице темно, и горн слепит глаза. Крюк так крюк. Кузнец с грохотом кует железо.
— А что, кузнец, хороши кони у Гордубаловой?
— Ну и кони, — не кони, а черти! Только для господ они, не для мужицкой работы, дядюшка. А подковать их — ого! Два парня держат такого беса.
Гордубал глядит на раскаленный кусок железа. Да, принесу я, Полана, кое-что для твоего хозяйства.
— И дорого стоит такой конь, а, кузнец?
— Разрази меня гром! — плюет кузнец. — Слышал, что хотят за него восемь тысяч. Эдакие деньги за лошадь! А какой от нее толк? Охромеет такой леший — и все тут. Не в пример лучше гуцульский коняга или мерин: спина как алтарь, грудь будто орган в церкви. Куда там! Эх, в старину бывали кони! А нынче трактор! Говорят, помещик луга продает, — зачем, мол, сено, и кони ни к чему, теперь всюду машины.
Гордубал кивает головой. Верно, машины — как в Америке. Надо приглядеть, чтобы Полана не наделала глупостей. Наедут машины — что тогда с лошадьми делать? То-то и оно. Нет, нет, Полана, не отдам я своих долларов на луга. Поле и коровы — другое дело, а машиной сыт не будешь. Как? Думаешь, от коров и поля доходу нет? Мало ли что: может, и нет, зато хлеб свой и молоко. Так-то!
Получив не остывший еще кусок железа, Гордубал отправляется домой. Кажется, Полана варит обед. Юрай прокрадывается по лестнице на чердак и укрепляет крюк на дверях изнутри. Вот. Теперь еще петельку…
По лесенке подымается Полана и, сдвинув брови, смотрит, что это мастерит Гордубал. Сейчас, верно, спросит. Нет, не спрашивает, только смотрит в упор.
— Готово, Полана, — бормочет Гордубал, — я приделал тут крюк, чтоб ты могла запираться.
IX
Глупо это выходит, Юра, Юрай? Ходишь по двору, глядишь по сторонам и не знаешь, за что приняться. Капусту разводить? Не мужская это работа. Кормить кур? Свиней? Это тоже бабье дело. Дров ты уже напилил, наколол, забор починил, еще кое-что смастерил из досок, а теперь бездельничаешь, как старый Кирилл, что трясет бородой там, на дворе, у Михала Герпака. А соседки судачат — хорош хозяин, руки в карманы да зевает во весь рот. Гляди, пожалуй, челюсть вывихнешь!
Внизу, на лугах, Манья. Ну и что? «Нельзя с конями разговаривать» — и все. Торчи себе там один, на что мне твоя степь. Ишь ты, батрак, явился бог весть откуда и учит еще: «Вы бы то-то и то-то сделали, хозяин». Не твое дело мне указывать. Однако ж, ежели что из дерева сработать надо, я сделаю… Раньше лес рубили, а теперь, слыхать, и на дерево спросу нет. Лес на корню гниет, а лесопилки стоят.
Господи, одно осталось — коров пасти! Не двух — люди бы засмеяли, — а дюжину. Погнать бы их на Воловий Хребет да топор захватить — от медведей. И никто не скажет — не разговаривай с коровами. На скотину покрикивать надо.
Но Полана и слышать не хочет, — за корову, мол, мясник восемь сотенных даст, да и то из одолжения. Ну, что мясник, мясник! Выхаживать скотину и для себя можно. Но коли не хочешь, ладно. А на лужки в равнине деньги тратить не стану!
Или запрячь коров в телегу — и в поле снопы возить. Шагаешь, шагаешь, рука на ярме — пошевеливайся, эй-эй! Торопиться некуда — идешь в ногу с коровами. Даже в Америке не научился Гордубал ходить иначе. Как нагрузишь телегу снопами, колеса придержишь за спицы и чувствуешь, будто весь воз в твоих руках. Тогда, слава богу, понятно, на что тебе руки даны. Вот это, Полана, мужская работа. Ах, смилуйся, боже, какое безделье, зря пропадают руки! Да какие руки — крепкие, умелые, американские.
Тебе-то что, Полана, — у тебя все кипит, дела всегда хватает, тут — куры, там — свиньи, еще в кладовку поспеть надо. А мужчине срам стоять у забора! Хоть бы сказала ты: «Юрай, сделай то и это». А ты носишься стрелой, словом с тобой перекинуться не успеешь. Я мог бы тебе про Америку рассказать. Там, Полана, парню можно и подметать, и посуду мыть, и пол скрести, и ему не стыдно. Привольно живется бабам в Америке. Ты вот хмуришься, чуть я возьму что-нибудь в руки, мол — не годится это, люди смеяться будут. Ну что ж, пускай смеются, дурни. Пойду в конюшню — лошадей накормить, напоить, — дуется Штепан. Нельзя, видишь ли, с конями разговаривать. Он все знает! Ходит злющий, того и гляди, сожрет меня глазищами. С хозяйкой словом не обмолвится, отвечает нехотя, знай глазами зыркает. Злится, лицо пожелтело от злости, сам себя точит… И Полана его боится, говорит: «Сходи, Гафия, скажи Штепану, чтобы сделал то-то и то-то, спроси Штепана о том о сем». Гафия не робеет. «Дядя», — позовет, а он ее покачает на коленке: «Вот так, Гафия, жеребенок скачет, так идет кобыла». И запоет. А увидит кого, сразу будто в рот воды наберет, и спрячется в конюшню.
