— Нет, я этого не считаю, — сказала Мелани. — И я, конечно, тоже не буду с ним груба. Я считаю, что все ведут себя с капитаном Батлером, как перепуганные курицы. Я не верю всем гадостям, которые говорят про него миссис Мерриуэзер и доктор Мид. Он не стал бы прятать пищу от умирающих с голоду людей. Кто как не он дал мне сто долларов для сирот? Я уверена, что он не менее преданный патриот, чем любой из нас, и просто слишком горд, чтобы защищаться от нападок. Вы же знаете, как упрямы могут быть мужчины, если их разозлить.
Но тетушка Питти этого не знала и вообще не очень-то разбиралась в мужчинах, и она беспомощно разводила своими маленькими пухлыми ручками. Скарлетт же давно примирилась со склонностью Мелани видеть во всех только хорошее. Мелани, конечно, дурочка, но тут уж ничего не поделаешь.
Скарлетт знала, что Ретт Батлер далеко не патриот, но ей было на это наплевать, хотя она даже под страхом смерти никогда бы в этом не призналась. Для нее гораздо большее значение имело то, что он привозил ей из Нассау маленькие подарки — разные мелкие сувениры, которые можно было принимать, не нарушая правил приличия. Когда цены так непомерно возросли, как, спрашивается, будет она обходиться без шпилек, без булавок, без конфет, если откажет капитану Батлеру от дома? Нет, куда проще переложить всю ответственность на тетю Питти — ведь она же в конце-то концов глава дома, дуэнья и оплот их нравственных устоев. Скарлетт знала, что про визиты Ретта Батлера и про нее в городе идут сплетни, но она знала также, что Мелани Уилкс непогрешима в глазах Атланты и, пока Мелани берет под свою защиту капитана Батлера, на его визиты будут смотреть сквозь пальцы.
Тем не менее жизнь могла бы быть много приятнее, если бы капитан Батлер отрекся от своих еретических суждений. Ей не пришлось бы, прогуливаясь с ним по Персиковой улице, всякий раз испытывать конфуз оттого, что все так открыто его игнорируют.
— Даже если вы в самом деле так думаете, то зачем об этом говорить? — упрекала она его. — Думали бы себе все, что вам угодно, только держали бы язык за зубами, и как бы все было славно.
— Таков ваш метод, моя зеленоглазая лицемерка? Ах, Скарлетт, Скарлетт! Мне казалось, вы будете вести себя более отважно. Мне казалось, ирландцы говорят то, что думают, и посылают всех к дьяволу. Скажите откровенно: вам-то самой всегда ли легко держать язык за зубами?
— Да… понятно, нелегко, — неохотно согласилась Скарлетт. — Разумеется, можно околеть от тоски, когда они с утра до ночи лопочут о нашем Правом Деле. Но, бог ты мой, как вы не понимаете, Ретт Батлер, ведь если я в этом признаюсь, все перестанут со мной разговаривать и я на танцах останусь без кавалеров!
— Ах, конечно, конечно, а танцевать необходимо любой ценой. Что ж, я преклоняюсь перед вашим самообладанием, но, увы, не наделен им в такой же мере. И не могу рядиться в романтический плащ героя-патриота, дабы удобнее жилось. И без меня хватает дураков, которые из патриотических побуждений готовы рискнуть последним центом и выйдут из войны нищими. Они не нуждаются в том, чтобы я примкнул к ним — ни для укрепления патриотизма, ни для пополнения списка нищих. Пусть сами носят свой ореол героев. Они заслужили его — на этот раз я говорю вполне серьезно, и к тому же этот ореол — единственное, пожалуй, что через год-два у них останется.
— Просто отвратительно, что вы можете хотя бы в шутку говорить такие вещи, когда всем прекрасно известно, что Англия и Франция не сегодня-завтра выступят на нашей стороне, и тогда…
— Господи, Скарлетт! Да вы, никак, стали читать газеты! Я просто поражен. Никогда не делайте этого больше. Крайне вредное занятие для женского ума. К вашему сведению, я был в Англии всего месяц назад и могу вам сообщить, что Англия никогда не придет на помощь Конфедерации. Англия никогда не выступает на стороне побежденного. Потому-то она и Англия.
К тому же толстая немка, восседающая на английском престоле, чрезвычайно богобоязненная особа и не одобряет рабства. Пусть уж лучше английские ткачи подохнут с голоду из-за отсутствия хлопка, лишь бы, упаси боже, не шевельнуть пальцем в защиту рабства. А что касается Франции, то нынешнее бледное подобие Наполеона слишком занят внедрением французов в Мексику, ему не до нас — скорее даже на руку, что мы увязли в этой войне: она мешает нам выгнать его солдат из Мексики… Нет, Скарлетт, надежда на помощь извне — это все газетные измышления, рассчитанные на то, чтобы поддержать дух южан. Конфедерация обречена. Она, как верблюд, живет сейчас за счет своего горба, но это не может длиться вечно. Я еще полгодика попыхчу, прорывая блокаду, а потом закрою лавочку. Дольше рисковать нельзя. Я продам мои суда какому-нибудь дураку-англичанину, который возьмется за дело вместо меня. Так или иначе, меня это мало беспокоит. У меня уже достаточно денег в английских банках и золота. А никчемных бумажек я не держу.
И, как всегда, это звучало очень убедительно. Другие могли бы назвать его речи изменническими, но Скарлетт в них угадывала правду и здравый смысл. И вместе с тем она понимала, что это очень дурно, что она должна бы оскорбиться и вознегодовать. Однако ничего такого она на самом деле не испытывала, но притвориться, конечно, могла, дабы почувствовать себя более респектабельной и настоящей леди.
— Я склонна думать, что доктор Мид был прав в отношении вас, капитан Батлер. Единственный способ для вас обелить себя — это завербоваться в армию, как только вы продадите свои суда. Вы были в Вест-Пойнте и…
— Вы говорите совсем как баптистский проповедник, вербующий новобранцев. А если я не стремлюсь обелять себя? Какой мне смысл сражаться ради сохранения общественного уклада, который сделал меня изгоем? Мне доставит удовольствие поглядеть, как он рухнет.
— Понятия не имею, что это за уклад — о чем вы говорите? — сказала она резко.
— Вот как? А ведь вы — часть его, так же как и я был когда-то, и могу побиться об заклад, что и вам он не больше по душе, чем мне. Почему я стал паршивой овцой в моей семье? По одной-единственной причине: потому что не хотел и не мог жить, сообразуясь с законами Чарльстона. А Чарльстон — это олицетворение Юга, его сгусток. Вы, верно, еще не познали до конца, какая это смертная тоска. От вас требуют, чтобы вы делали тысячу каких-то ненужных вещей только потому, что так делалось всегда. И по той же причине тысячу совершенно безвредных вещей вам делать не дозволяется. А сколько при этом всевозможных нелепостей! Последней каплей, переполнившей чашу их терпения, был мой отказ жениться на некоей девице, о чем вы, вероятно, слышали. Почему я должен был жениться на беспросветной дуре только из-за того, что по воле случая не смог засветло доставить ее домой? И почему я должен был позволить ее бешеному братцу пристрелить меня, если стреляю более метко, чем он? Конечно, настоящий джентльмен дал бы себя продырявить и тем стер бы пятно с родового герба Батлеров. Ну, а я… я предпочел остаться в живых. Итак, я жив и получаю от этого немало удовольствия… Когда я думаю о своем брате, живущем среди достопочтенных чарльстонских тупиц и благоговеющем перед ними, вспоминаю его тучную жену, его неизменные балы в день святой Цецилии и его бескрайние рисовые плантации, я испытываю удовлетворение от того, что покончил с этим навсегда. Весь уклад жизни нашего Юга, Скарлетт, такой же анахронизм, как феодальный строй средних веков. И достойно удивления, что этот уклад еще так долго продержался. Он обречен и сейчас идет к своему концу. А вы хотите, чтобы я прислушивался к краснобаям, вроде доктора Мида, которые уверяют меня, что мы защищаем справедливое и святое дело! Вы хотите, чтобы при звуках барабана я пришел в неописуемый экстаз, схватил мушкет и побежал в Виргинию, дабы сложить там голову? Что дает вам основание считать меня таким непроходимым идиотом? Я не из тех, кто лижет плетку, которой его отстегали. Юг и я квиты теперь. Юг вышвырнул меня когда-то из своих владений, предоставив мне подыхать с голоду. Но я не подох и нажил столько денег на предсмертной агонии Юга, что это вполне вознаградило меня за утрату родовых прав.
— Вы корыстолюбивы и чудовищны, — сказала Скарлетт, но без должного жара. Многое из того, что он говорил, пролетало мимо ее ушей, как это случалось всякий раз, когда разговор не касался непосредственно ее особы, но кое-что в его словах все же показалось ей толковым. Действительно, в светском кругу к людям предъявляется очень много глупых требований. Вот она должна почему-то притворяться, что схоронила свое сердце в могиле вместе с мужем, хотя это вовсе не так. И как все были шокированы, когда она вздумала потанцевать на благотворительном балу! И до чего же противно они поднимают брови, стоит ей только сказать или сделать что-нибудь чуточку не так, как все! И тем не менее ее злило, когда Ретт принимался высмеивать те самые обычаи, которые особенно сильно раздражали ее. Она слишком долго жила среди людей, приученных к вежливому притворству, и потому чувствовала себя не в своей тарелке, как только кто-то облекал ее мысли в слова.
