Убеждать в преимуществах, которые я приобрел, решив не писать для другого и хвалить постоянно все, что вижу, мне кажется теперь совершенно излишним. Следует сказать, что мои похвалы отличаются от многих других, и именно тем, что мне они не принесли никакой должности. Не потому, что я не пригоден к службе, но потому, что те, кто мне ее не предоставляет, с одной стороны, и я, не получая ее, с другой, желали без сомнения, чтобы мои похвалы были полностью беспристрастными.
Эта беспристрастность стала источником необычайной легкости, с какой я при случае искренно расхваливал то чувство семейной привязанности, с которым власть имущие имеют обыкновение пристраивать к местечку своих родственников и друзей (ныне, впрочем, в этом отношении произошли значительные перемены), то медлительную осторожность, с какой нашим друзьям вручали и вручают оружие,[383] то своевременность и изобретательность, с какой придумали форму членам Палаты знати (и это в нашито тяжкие времена!), видимо основываясь на принципе, что больше получишь от скупого, чем от голого и босого, то бдительность, проявленную при раскрытии разных заговоров и спасении находившейся под угрозой родины, то предусмотрительность, с какой сумели избежать нежелательных толков по поводу вспышки эпидемии холеры, то поспешность, с какою торопились завершить гражданскую войну, то… Но что можно еще добавить? Я, кажется, не пропустил ничего, что следовало бы похвалить. А если что-нибудь еще и осталось, то, клянусь жизнью, сейчас я собираюсь и этому воздать хвалу.
Из всего, что мною сказано выше, явствует, что ничто меня не возмущает так, как постоянные жалобы этих вечно ноющих людишек, которым все, что делается, кажется либо никуда негодным, либо по крайней мере недостаточным. Меня это раздражает до крайности, и я их спрашиваю: «Вам этого мало, не так ли? Но посудите сами: сколько месяцев прошло?» – «С какого момента?» – спрашивают они меня. «С какого момента?… С момента… ну, с момента… принятия Королевского статута». – «Не прошло и года». – «И за этот срок (это уже я говорю) собраны обе палаты, сменилось два военных министра, мы видели трех министров внутренних дел; правда, был всего один министр иностранных дел, но зато наговорил он больше, чем трое министров вместе взятых. Мы увидели за это время министра финансов, и финансы – тоже. И, как сказано в поговорке, «только их и видели»; а если нам не довелось увидеть флота, то это пустяки – ведь в поговорке о флоте ничего не сказано. Менее, чем за год, уничтожен налог Сант-Яго; иногда даже имели место заседания сената; и если менее чем за год мятеж разросся угрожающим образом, то за это же время просвещеннейшие умы Испании поняли наконец, что необходимо действовать. Сколько знаменитых генералов потерпело поражение за этот год! Сколько мятежников было прощено! Сколько благодарностей было рассыпано в речах различных ораторов! Некое лицо за это время сумело отпустить шуточку, и сколько их посыпалось в ответ! Сколько скрытых колкостей наговорили депутаты министру и министр депутатам!
Сто раз сто
И тысяча тысяч.
Поистине удивительное благодушие воцарилось за это время, раз нашли возможным в тяжелую для страны годину заняться самыми что ни на есть пустяковыми прениями! А сколько разговоров! Фемистокл сказал некогда одному полководцу: «Бей, но выслушай!» [384] Каждый наш оратор – это Фемистокл; дозвольте только ему говорить, и он так же заявит любому бедствию, будь то гражданская война, либо новый претендент на престол, либо что-нибудь другое: «Бей, но выслушай!» Что же еще хотели бы менее чем за год увидеть и, в особенности, услышать эти вечно недовольные людишки?
«Они не были достаточно предусмотрительны», – сказал мне один из них несколько дней назад. «Как не были достаточно предусмотрительны?» – воскликнул я. – Но это уже просто нечестно! А почему? Потому что произошли четыре печальной памяти происшествия, которые не сумели предупредить, хотя и знали о них заранее. Но какое это имеет значение? Во всяком случае факт, что после случая на почтамте[385] сразу же поставили часового в центре Пуэрта дель Соль, а ведь раньше его там не было. Теперь он стоит там целыми часами, наблюдая – не движется ли что-нибудь по улице Алькала. Пусть только вернутся герои 18 числа. А вы говорите – не умеют предвидеть!
Клеветники! То же самое и об энтузиазме. Тысячу раз я слышал о том, что энтузиазм угас. И что же? Предположим, что это действительно так. Разве не было принято решение тотчас же снова разжечь энтузиазм? Разве не предписали всем господам губернаторам подогреть общественное мнение и со всей поспешностью вызвать энтузиазм? И они, конечно, его вызовут! И притом превосходный, высшего качества. В прошлом году не было нужды в энтузиазме: поскольку размеры мятежа были незначительны, а опасности никакой, мы кое-как перебивались и без энтузиазма и без общественного мнения. К тому же тогда к актам энтузиазма неизбежно примешивалась анархия, но теперь – иное дело. Нынешний энтузиазм должен быть умеренным, энтузиазмом холодным и рассудочным, энтузиазмом, который убивал бы мятежников, но ничего более; энтузиазмом портативным; энтузиазмом, так сказать, глухонемым от рождения; тихим, без всяких песен, которые могли бы нарушить общественное спокойствие; одним словом, как говорят, нечего в доме устраивать базар. Это-то и есть настоящий, истинный энтузиазм. Но, конечно, только в случае, если мы не вернемся к патриотическим песням. Что было причиной краха системы? Некоторые утверждают, что ее следует искать в свободе печати, другие в том, что… Нет, сеньор, сегодня мы все пришли к единодушному мнению, что истинная причина лежала в песнях…
Ну как, разве это не восхваление? Я буду всегда восхвалять; всегда буду защищать; я отвергаю оппозицию. Что это значит – оппозиция?
Вот такова статья, написанная для всех, кроме цензора. Восхваление, иначе говоря: попробуйте мне это запретить!
Осужденный на смерть[386]
Когда необъяснимый зуд в руках заставил меня впервые взяться за перо и я попытался набросать свои мысли, театр оказался первой мишенью, против которой было направлено мое перо, многими охарактеризованное, как язвительно-злоречивое. Не знаю, имеет ли право человечество, если вести разговор всерьез, жаловаться на какое бы то ни было злословие по его адресу и можно ли высказаться о нем столь же дурно, как оно того заслуживает. Но не буду развивать далее эту мысль, ибо существуют тысячи лжефилантропов, которые, защищая человечество, как будто пытаются заставить его смириться с печальной необходимостью терпеть их присутствие среди людей. От так называемого театра я, видимо по контрасту, незаметно соскользнул к настоящему театру, к находящейся в вечном движении толпе, к обществу, где без репетиций и предварительных анонсов, а иногда даже даром и притом бездарно разыгрывается столько самых разнообразных ролей.
Я снизошел до общества и смею заверить, что, сравнивая эти два вида театра, менее всего мог убедиться в том, что сцепа жизни способна принести больше утешений, чем сцена театральная. В самом деле, грустно, конечно, видеть на сцене кокетку, скупца, честолюбца, ревнивую жену, падшую и униженную добродетель, бесконечные интриги, надменный и торжествующий порок. И все же будем откровенны: выйдя из театра, чтобы вернуться в общество, каждый может по крайней мере воскликнуть: «Все это ложь, чистое измышление, сказка, сочиненная, чтобы развлечь нас». В жизни же все наоборот: самое пылкое воображение не в состоянии охватить все уродливые стороны действительности. Актер, играющий роль короля, отправляясь спать, откладывает в сторону корону и скипетр; а в жизни тот, кто обладает короной, не расстается с ней даже в постели; и многие люди, не обладающие ею, грезят о ней во сне. В театре тирана можно освистать, в жизни же приходится его терпеть. Там на него смотришь как на редкостную вещицу, как на хищника, которого показывают за деньги; в обществе же любое пристрастие царствует над вами, любой человек – тиран. И от цепей нельзя освободиться, ибо каждый составляет звено в этой цепи, и все люди опутывают цепями друг друга.
Однако от этих двух театров, из которых один хуже другого, меня заставило отказаться одно слово, которое объединяет в себе все: это слово – политика. Кому были бы интересны эскизные рисунки наших обычаев, рисунки неловкие и, быть может, неумелые, когда на огромном полотне политики рисовались сцены если и не более яркие, то во всяком случае представлявшие более непосредственный и положительный интерес? Прозвучал первый ружейный выстрел мятежников, и мы все обернулись, чтобы взглянуть, откуда выстрелили. Подобно тому как на фантасмагорическом представлении в Монтилье[387] видишь, как сперва появляется одна ведьма, она порождает другую, третью и так до бесконечности, так и на этом новом спектакле мы увидели сперва одного мятежника, потом – еще одного, а вслед за этим мятежники заполнили всю сцену.
