Клотильда отошла от окна, открыла большой дубовый шкаф, чтобы убрать в него свое шитье, оставленное на столе. В этот шкаф, когда-то наполненный рукописями доктора, а теперь опустевший, она складывала приданое новорожденного. Огромный зияющий шкаф казался бездонным; на широких голых полках хранились теперь лишь тонкие распашонки, одеяльце, чепчики, вязаные башмачки и стопки пеленок — миниатюрное белье грудного ребенка, пушок птенчика, еще не вылетевшего из гнезда. Там, где покоилось столько мыслей, где тридцать лет накапливались плоды упорной работы ученого, лежали теперь носильные вещи маленького существа, которые даже нельзя было назвать одеждой, — первое белье, годное ему ненадолго и которым он скоро уже не сможет пользоваться. Казалось, что необъятный старинный шкаф ожил от этого и помолодел.
Разложив на одной из полок распашонки и простынки, Клотильда заметила большой конверт с остатками рукописей, спасенных ею от огня. И она вспомнила просьбу доктора Рамона, с которой он обратился к ней накануне вечером, — взглянуть, нет ли среди обгоревших листков бумаги чего-нибудь важного, имеющего научное значение. Он был в отчаянии от утраты бесценных рукописей, завещанных ему учителем. Тотчас же после смерти Паскаля он сделал попытку восстановить последнюю беседу с ним, всю совокупность смелых теорий, высказанных умирающим с таким героическим спокойствием; Рамон припомнил лишь выводы, а ему нужны были законченные труды, ежедневные наблюдения и сформулированные законы. Утрата была невозвратима, работу надо было начинать сызнова; Рамон жаловался, что у него имеются только общие указания, и говорил, что из-за этой потери развитие науки задержится по меньшей мере на двадцать лет, пока не обратятся вновь к идеям одинокого исследователя, труд которого уничтожен дикой, нелепой случайностью, и не используют их.
Родословное древо, единственный оставшийся в неприкосновенности документ, Клотильда спрятала в конверт и положила на стол, подле колыбели. Просматривая обгоревшие рукописи, Клотильда окончательно убедилась, — впрочем, она была уверена в этом и раньше, — что не сохранилось ни одной целой страницы, ни одной законченной мысли. Остались только обрывки, куски наполовину сгоревших, почерневших бумаг, без последовательности, без связи. Но по мере того, как она изучала их, у нее пробуждался интерес к этим словам и фразам, наполовину уничтоженным огнем, в которых никто другой не разобрался бы. Она же вспоминала речи Паскаля в ту грозовую ночь, и фразы восстанавливались сами собой, начало слов вызывало в памяти людей и события. Так, на глаза ей попалось имя Максима; и перед ней вновь прошла вся жизнь брата, человека, настолько ей чужого, что даже смерть его, последовавшая два месяца тому назад, оставила ее почти равнодушной. Обгоревшие строки с именем отца вызвали у Клотильды чувство неловкости; до нее дошли слухи, что он присвоил деньги и особняк сына с помощью все той же племянницы парикмахера, этой скромницы Розы, за труд которой он щедро заплатил. Встретились ей и другие имена: дяди Эжена, бывшего некоронованного короля, ныне оставшегося не у дел, кузена Сержа, настоятеля церкви Сент-Этроп, — как раз накануне ей сказали, что он умирает от чахотки. И каждая строка оживала. Из обрывков этих обугленных бумаг, где можно было разобрать лишь отдельные слоги, возникали отвратительные, но соединенные с ней кровными узами люди.
Клотильда с интересом развернула на столе родословное древо. Вид этой реликвии взволновал, умилил ее, а когда она перечитала надписи карандашом, сделанные Паскалем за несколько минут до смерти, на глазах у нее выступили слезы. С каким мужеством он вписал дату своей смерти! И какое отчаянное сожаление об уходящей жизни чувствовалось в неровном почерке строк, извещавших о предстоящем рождении ребенка! Перед Клотильдой высилось генеалогическое древо, широко раскинувшее ветви, с многочисленными листьями, и она надолго забылась, созерцая его, ибо весь труд учителя был сосредоточен здесь — в этом систематизированном и снабженном подробнейшими данными родословии их семьи. Она вновь услышала голос Паскаля, объясняющего каждый наследственный случай, и вспомнила его уроки. Но в особенности ее интересовали дети. Коллега, которому Паскаль написал в Нумеа, чтобы запросить сведения о ребенке Этьена, рожденном на каторге, прислал наконец ответ: он кратко сообщил, что родилась девочка, кажется, вполне здоровая. Октав Муре едва не потерял свою болезненную дочь, но его сынишка по-прежнему рос здоровяком. Зато прекрасным примером крепкого здоровья и необычайной плодовитости оставалась в Валькейра семья Жана, жена которого за три года родила двух детей и была беременна третьим. Весь этот выводок беззаботно рос под ярким солнцем на плодородной земле: отец работал в поле, а мать, не унывая, варила похлебку и утирала носы малышам. Да, здесь было достаточно новых сил и труда, чтобы перевернуть весь мир! И Клотильде вдруг почудилось, что она слышит возглас Паскаля: «Что-то станется с нашей семьей? Каков будет ее последний отпрыск?» Она вновь погрузилась в мечты перед родословным древом, уже протянувшим в будущее свои свежие побеги. Как знать, кто станет родоначальником здоровой ветви? Быть может, из их семьи появится долгожданный мудрец и преобразователь?
Негромкий плач отвлек Клотильду от этих размышлений. Кисейный полог над колыбелью заколыхался, будто от легкого вздоха: проснувшийся ребенок зашевелился и звал мать. Она тотчас взяла его на руки, весело подняла вверх, чтобы искупать в золотых лучах заходящего солнца. Но он был равнодушен к этому прекрасному вечеру; его еще неосмысленные глазки не желали смотреть на огромное небо, он только широко разевал свой розовый рот, словно вечно голодный птенец. Он плакал так горько и так проголодался, что она решила дать ему грудь. Впрочем, было самое время, он не сосал уже три часа.
Клотильда снова присела к столу. Она положила ребенка на колени, но он все же не угомонился и плакал громче и громче, проявляя нетерпение; глядя на него с улыбкой, она расстегнула корсаж. Обнажилась грудь, маленькая, округлая грудь, чуть вздувшаяся от прилива молока. Едва заметный коричневый венчик окружал сосок, подчеркивая белизну нежной кожи этой по-прежнему прекрасной и юной женщины. Ребенок уже почувствовал молоко, приподнялся и стал искать сосок губами. Когда она приложила его ротик к груди, он удовлетворенно засопел и впился в нее, проявляя здоровый аппетит маленького существа, желающего жить. Он жадно сосал беззубыми деснами. Сначала он вцепился в грудь ручонкой, как будто для того, чтобы объявить ее своею собственностью, отстоять от всех и удержать для себя. А потом, наслаждаясь теплой струей, которая наполняла его рот, он поднял ручонку вверх и держал ее прямо, словно знамя. Клотильда с безотчетной улыбкой на губах смотрела, как этот крепыш питается ее соками. Первые недели она очень страдала от трещины на соске, и теперь еще грудь ее была болезненно-чувствительна, но она все же улыбалась умиротворенной улыбкой матери, счастливой тем, что дает свое молоко, точно так же как охотно отдала бы ему всю свою кровь.
Когда Клотильда расстегнула платье и обнажила набухшую от молока грудь, открылась и другая ее тайна, самая сокровенная и чарующая из всех: изящное ожерелье из семи молочно-белых жемчужин, которое учитель, охваченный страстной жаждой дарить, надел ей на шею в дни их нищеты. С тех пор она всегда носила драгоценность, скрывая ее от посторонних глаз. Простой и детски чистый жемчуг как бы говорил о ее целомудрии, сливался с ее телом. И пока ребенок сосал, она растроганно смотрела на ожерелье, вспоминая о поцелуях, живой аромат которых, казалось, хранили эти жемчужины.
Внезапно донесшиеся громкие звуки музыки удивили Клотильду. Повернувшись, она посмотрела на равнину, позлащенную лучами заходящего солнца. Ах да! Торжественная церемония, закладка первого камня! Она перевела взгляд на ребенка и снова залюбовалась им, радуясь, что он сосет с таким здоровым аппетитом. Пододвинув к себе скамеечку, она чуть-чуть приподняла колено и оперлась плечом на стол, где лежало родословное древо и почерневшие обрывки рукописей. Мысли ее были далеко, и, вкушая блаженный: покой, она чувствовала, как лучшая часть ее существа, чистое материнское молоко все теснее связывает с ней дорогое создание, вышедшее из ее чрева. Ребенок родился, быть может, ему суждено стать искупителем. Колокола зазвонили, волхвы пустились в путь в сопровождении многолюдной толпы, и ликующая природа улыбается младенцу, лежащему в пеленках. А пока, приникнув к матери, ребенок черпал из ее груди жизненные соки, она думала о его будущем. Кем станет он, когда, отдав ему все силы, она вырастит его крепким и сильным? Будет ли он ученым, который откроет хотя бы крупицу истины, полководцем, который принесет славу своей стране, или еще лучше — одним из тех народных вождей, которые примиряют страсти и утверждают царство справедливости? Она видела его прекрасным, добрым, могущественным. Такова мечта всех матерей, уверенных в том, что они произвели на свет долгожданного мессию! И в этой надежде, в этой упорной вере каждой матери, предвидящей высокую судьбу своего ребенка, крылась надежда, которая творит жизнь, и вера, которая дает человечеству неистребимую силу продолжать жизнь.
