А оставшиеся во дворе торопили идти на Сен-Тома. В этой шахте царила строгая дисциплина, забастовка ее не затронула, — должно быть, там, под землей, работали сейчас человек семьсот; это возмущало забастовщиков. Погоди, схватим дубинки, подождем вас и пойдем стенка на стенку, посмотрим, чья возьмет. Но прошел слух, что в Сен-Тома — жандармы, те самые жандармы, над которыми смеялись, когда они проезжали утром через поселки. Как же это сделалось известно? Никто не мог бы сказать. Все равно стало страшно, и решили повернуть на Фетри-Кантель. Снова толпу подхватил вихрь, снова все очутились на большой дороге и, стуча деревянными башмаками, ринулись вперед: «В Фетри-Кантель, в Фетри-Кантель! Там тоже не меньше четырехсот подлецов еще работают. Вот потеха-то будет!» Шахта находилась на расстоянии трех километров, за складкой земли, около речки Скарпы. Люди уже поднимались по склону холма Платриер, перейдя дорогу на Боньи, как вдруг кто-то — так и не узнали кто — крикнул, что, пожалуй, в Фетри-Кантель прислали драгун. Сразу по всей колонне заговорили, что так оно и есть: наверняка там драгуны. Все растерялись, замедлили шаг, ветер паники подул в этом угольном крае, погруженном забастовкой в бездействие, на этих дорогах, по которым люди блуждали несколько часов. Почему, спрашивается, они ни разу не наткнулись на солдат? Странная безнаказанность! Это смущало их, они чувствовали, что приближается расправа, и думали о карателях.
Неизвестно кем брошенный клич направил всю толпу в другую сторону, к другой шахте:
— Виктуар! К шахте Виктуар!
Значит, на этой шахте нет ни драгун, ни жандармов? Никто этого не знал. Но все, по-видимому, успокоились; сделав крутой поворот, направились в сторону Бомона и пустились напрямик через поля, обратно на Жуазельскую дорогу. Путь им преграждала железнодорожная линия, они пересекли ее, своротив заградительные щиты. Теперь они приближались к Монсу; плавные волны холмов становились все ниже, ширилось море свекловичных полей, тянувшихся далеко, далеко — до окраины Маршьена с черными его домами.
Теперь нужно было пробежать добрых пять километров. Но людей поддерживал такой пламенный порыв, что ни один словно и не чувствовал, как мучительно он устал, как болят у него стертые в кровь ноги. Шествие все увеличивалось, в хвосте двигались люди из рабочих поселков, присоединившиеся по дороге. Когда перебрались через канал по мосту Магаш и подошли к шахте Виктуар, собралось две тысячи человек. Но к тому времени пробило три часа, смена кончилась, под землей никого не осталось. Излив свое разочарование в бесплодных угрозах, забастовщики могли только встретить обломками кирпичей проходчиков, плотников, разборщиков, ремонтных рабочих, явившихся на смену углекопам. Атакованные бросились врассыпную. Опустевшая шахта принадлежала теперь забастовщикам. И, разъярившись из-за того, что изменники скрылись и некому надавать оплеух, они обрушились на неодушевленные предметы. Прорвался ядовитый гнойник злобы, постепенно нараставшей ненависти. Годы и годы голодного существования породили жажду отомстить виновникам резней и разрушениями.
За сараем Этьен заметил грузчиков, нагружавших телегу углем.
— Вон отсюда сию же минуту! — крикнул он. — Ни одного куска угля не выпустим!
По его приказу прибежала целая сотня забастовщиков, грузчики едва успели скрыться. Испуганных лошадей выпрягли, кольнули в круп, и они ускакали; телегу опрокинули, сломали оглобли. Левак в исступлении рубил устои мостков, по которым в сортировочную возят вагонетки с углем. Столбы не поддавались, тогда ему пришла мысль снять рельсы, разобрать рельсовый путь на всей площадке шахты. И вскоре все принялись за эту работу. Вооружившись ломом и пользуясь им, как рычагом, Маэ срывал рельсовые подушки. А тем временем Горелая, увлекая за собою женщин, ворвалась в ламповую; тотчас они замахали там палками, и пол усеяли осколки стекла и обломки разбитых ламп. Жена Маэ, разъярившись, била палкой так же неистово, как и жена Левака. Все выпачкались маслом, выливавшимся из ламп, и Мукетта, вытирая руки о юбку, с хохотом кричала, что все «перемаслились». Жанлен для забавы вылил ей масло из лампы за шиворот.
Но месть не насыщала пустого желудка. Голод терзал людей все больше. И снова разнесся жалобный вопль:
— Хлеба! Хлеба! Хлеба!
У самой шахты бывший штейгер держал лавочку. Вероятно с перепугу, он все бросил и убежал. Когда женщины возвратились из ламповой, а мужчины кончили разбирать рельсы, все бросились громить лавочку и тотчас сорвали ставни. Хлеба там не оказалось, только два куска сырого мяса и мешок картошки. Но при разгроме нашли пятьдесят бутылок можжевеловой водки, и она исчезла мгновенно, словно капля воды, упавшая на песок.
Этьен вновь наполнил свою опустевшую фляжку. Постепенно им овладело опьянение, тяжелое опьянение голодного человека; его бледные губы кривились в злобной усмешке, обнажавшей оскал острых зубов. Вдруг он заметил, что Шаваль убежал, воспользовавшись суматохой. Этьен выругался, крикнул, сбежались люди, нашли и схватили беглеца — он спрятался вместе с Катрин за штабелями крепежного леса.
— Ах ты сволочь! Боишься, как бы тень на тебя не упала! — вопил Этьен. — Ведь ты сам в лесу кричал: «Пускай машинисты при насосах забастуют и остановят откачку воды!» Хочешь теперь нам напакостить?.. Ну нет, негодяй! Мы сейчас вернемся в Гастон-Мари, и ты сам сломаешь насос! Да, сломаешь! Черт тебя дери! Я тебя заставлю сломать!
Он был пьян, он теперь подбивал товарищей сломать насос, который спас от разрушения несколько часов назад.
— В Гастон-Мари! В Гастон-Мари!
Раздался довольный рев, все ринулись на дорогу; Шаваля схватили за плечи, толкали, подгоняли, а он все требовал, чтобы его отпустили помыться.
— Уходи ты отсюда! — кричал Маэ дочери, когда она кинулась вслед за любовником.
Но теперь Катрин не отставала ни на секунду, только бросила на отца горящий взгляд и побежала дальше.
Полчище голодных людей вновь понеслось по равнине и, повернув вспять, помчалось по длинным, прямым дорогам, по ровным, широким пашням. Было четыре часа дня, солнце спускалось, и по замерзшей земле вытягивались тени бегущих людей, повторяя их яростные жесты.
Не доходя Монсу, опять свернули на Жуазельскую дорогу и, для сокращения пути, пошли не через Коровью развилку, а мимо ограды Пиолены. В это время супруги Грегуар отсутствовали: они решили навестить нотариуса, а затем отправиться на обед к Энбо, где должны были встретиться с дочерью. Усадьба, казалось, спала: дремала ее пустынная тополевая аллея, ее оголившийся огород и плодовый сад. Ничто не шевелилось в доме, в запертых окнах запотели изнутри стекла, — как видно, в комнатах было тепло; от этой глубокой тишины веяло уютом и благоденствием, чувствовалось, что в усадьбе патриархальные, мирные нравы, что владельцы ее спокойно спят, вкусно едят, наслаждаются своим счастьем благоразумных и состоятельных людей.
Не останавливаясь, забастовщики бросали мрачные взгляды на все, что виднелось за решетчатыми воротами усадьбы, и на глухие стены ограды, утыканные вверху острыми осколками бутылок. Опять раздались крики:
— Хлеба! Хлеба! Хлеба!
В ответ послышался только лай собак, двух больших рыжеватых догов, вставая на задние лапы, они рвались с цепи, широко открывая пасть. За одним из окон с закрытыми решетчатыми ставнями притаились две служанки — кухарка Мелани и горничная Онорина, прибежавшие на этот крик; побледнев от страха, они глядели, как проходят мимо дома свирепые люди, и когда один-единственный брошенный камень разбил стекло в соседнем окне, обе упали на колени, решив, что пришел их смертный час. Это была шуточка Жанлена: он соорудил себе пращу из обрывка веревки и решил мимоходом «поздороваться» с Грегуарами. Запустив в окошко камнем, он опять принялся трубить в рожок; а вскоре толпа была уже далеко, и все слабее доносился крик:
— Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Полчище все росло и росло. К шахте Гастон-Мари пришло более двух с половиной тысяч разъяренных голодных людей; они все перебили, переломали, смели на своем пути с дикой силой разбушевавшегося потока. Жандармы проехали здесь за час до этого и, введенные в заблуждение крестьянами, направились в сторону Сен-Тома, в спешке даже не оставив поста из нескольких человек для охраны шахты. Не прошло и четверти часа, как топки были вывернуты, потушены, вода из котлов выпущена, все строения захвачены и разгромлены. Но главное, разрушители рвались к насосу. Недостаточно было, что он остановился с последней струйкой иссякшего пара, — на него набросились как на одушевленное существо, которое хотят лишить жизни.
— Ну, бей первым, — твердил Этьен, всовывая в руку Шаваля молоток. Бей! Ведь ты клятву давал вместе с другими.
Шаваль дрожал, пятился; в свалке молоток упал на землю; а тем временем другие, не дожидаясь его, принялись колотить по насосу железными брусьями и всем, что попадало под руку. Иные даже измочалили о него захваченные с собою дубинки. Слетали гайки, отваливались стальные и медные части, словно оторванные куски живого тела. Со всего размаху ударили ломом по чугунному корпусу — вырвалась вода, взлетела фонтаном, и насос захлебнулся, забулькал, словно в предсмертной икоте.
