или безосновательны были предположения лейб-медика. Что же касается княгини, то она, видимо, также подозревала нечто подобное и именно потому считала неприличными все попытки врача дознаться, в чем дело, ибо двор вообще отвергает всякое более или менее глубокое чувство как недопустимое, пошлое и вульгарное. Княгиня обладала и душой и сердцем, но странное, отчасти смехотворное, а отчасти попросту противное чудовище, именуемое этикетом, камнем легло ей на грудь; этикет – это был ее вечный ужас и вечный кошмар, и ни один вздох, ни один признак внутренней жизни не смел вырваться из ее сердца. Потому-то ей и удавалось выносить сцены такого рода, как та, что только что произошла между принцем и принцессой, и выносить их, и гордо отвергать тех, кто хотел всего лишь помочь ей – и ничего более. В то время как все это происходило в замке, и в парке случилось немало такого, о чем здесь следует рассказать. В кустах, слева от входа, стоял тучный гофмаршал; он извлек из кармана золотую табакерку, несколько раз вытер ее рукавом сюртука, предварительно взяв из нее понюшку табаку, а затем вручил табакерку первому камердинеру князя, присовокупив к этому нижеследующие слова:
– Драгоценнейший друг мой, я знаю, что вам по душе такого рода хорошенькие безделушки, так примите же сию табакерку как скромный знак моей искренней благосклонности к вам, на каковую вы неизменно можете рассчитывать. Но скажите-ка, милейший, как было дело с этим поразительным и необычайным променадом?
– Нижайше благодарствую, – ответил первый камердинер, засовывая золотую табакерку в карман. Засим он откашлялся и продолжал:
– Я могу вас почтительнейше заверить, ваше превосходительство, что наш светлейший государь весьма встревожены с того самого мгновения, когда ее светлость принцесса Гедвига неведомо как лишилась чувств. Нынче они простояли у окна – просто-таки навытяжку, – должно быть, с полчаса и изволили барабанить сиятельными пальцами правой руки-с по зеркальным стеклам, так что они задребезжали и треснули-с. Впрочем, барабанили-то они сплошь красивые марши – прелестно-мелодичные и поддерживающие бодрость духа, как говаривал мой покойный шурин – придворный трубач. Вашему превосходительству известно, что мой покойный шурин, придворный трубач, был человек расторопный и смышленый, и был он виртуозом по части тремоландо, да и низкий регистр звучал у него здорово, а фальцет ну просто как соловьиное коленце, а что касается сольного исполнения…
– Все это я знаю, – прервал болтуна гофмаршал, – все это я отлично знаю, милейший! Ваш покойный господин шурин был, что и говорить, превосходнейший придворный трубач, но перейдем теперь к тому, что делали, что говорили его светлость, когда они прекратили барабанить марш по оконному стеклу.
– Что делали, что говорили! – продолжал первый камердинер. – Гм! пожалуй, не слишком много; его светлость обернулись ко мне, дернули колокольчик страшным образом и прегромко воскликнули при этом: «Франсуа, Франсуа!» – «Я уже здесь, ваша светлость!» – воскликнул я. Но тут милостивый господин сказали совсем уж гневно: «Осел, почему это ты сразу не откликаешься!» – и затем: «Мое платье для прогулок!» Я принес, что́ он сказал. Его светлость благоволили надеть зеленый шелковый сюртук без звезды и отправились в парк. Они запретили мне следовать за ними, но все же, ваше высокопревосходительство, следует же все-таки знать, где находится, где обретается его светлость, а вдруг какое-нибудь несчастье стрясется. – Одним словом, я последовал за ним, так, в чрезвычайном отдалении, и заметил, что их светлость отправились в рыбачью хижину.
– К маэстро Абрагаму! – воскликнул гофмаршал в совершеннейшем изумлении.
– Так точно, – сказал первым камердинер, и физиономия у него при этом сделалась вдруг необыкновенно таинственной и значительной.
– В рыбачью хижину, – повторил гофмаршал, – в рыбачью хижину, к маэстро Абрагаму. Никогда его светлость не навещали маэстро Абрагама в рыбачьей хижине!
Последовало многозначительное молчание, потом гофмаршал продолжал:
– И больше их светлость ничего не изволили сказать, ничего не сказали?
– Ни словечка, – многозначительно возразил первый камердинер. – Однако же, – продолжал он с хитрой улыбкой, – одно из окон рыбачьей хижины выходит в самую гущу кустов, и там есть этакая прогалина, откуда легко расслышать каждое слово, какое сказано в хижине, – стало быть, можно было бы…
– Лучше, если бы вы сами пожелали это сделать! – воскликнул гофмаршал в полнейшем восторге.
– Я непременно, непременно, – сказал камердинер и тихонько ускользнул прочь. Но едва он вышел из кустов, как перед ним оказался князь, который как раз возвращался в замок, так что камердинер чуть не столкнулся с ним. Преисполненный робкого благоговения, камердинер отпрянул. «Vous êtes un grand [85] остолоп!» – загремел на него князь, затем он бросил гофмаршалу ледяное «dormez bien!» [86] и удалился вместе с камердинером, который привычно последовал за ним в замок.
Гофмаршал постоял в совершеннейшем замешательстве, пробормотал: «Рыбачья хижина – маэстро Абрагам – dormez bien» – и решил тотчас же съездить к самому канцлеру, дабы обсудить сие экстраординарное происшествие и по возможности определить, какая именно придворная констелляция, то есть какое именно сочетание придворных светил, может быть вызвана этим событием.
Маэстро Абрагам сопровождал князя вплоть до того самого кустарника, в котором обретались гофмаршал и камердинер, здесь же он повернулся и пошел обратно к себе, согласно желанию князя, которому не хотелось, чтобы любопытные из окон замка заметили его в обществе маэстро. Благосклонному читателю известно, насколько удалось князю утаить свой приватный и весьма секретный визит к маэстро Абрагаму в его рыбачьей хижине. Но еще одна особа, кроме камердинера, подслушала князя, хотя он этого отнюдь не подозревал.
Маэстро Абрагам почти дошел до своего жилища, когда совершенно неожиданно для него из вечернего сумрака, сгустившегося в аллеях, навстречу ему вышла советница Бенцон.
– Ах, – воскликнула Бенцон с горьким смехом, – князь советовался с вами, маэстро Абрагам! Да и впрямь вы – истинная опора княжеского дома, отцу и сыну передаете вы свою мудрость и опытность. Ну а если добрый совет дать трудненько, а положение безвыходное?
– То, – подхватил маэстро Абрагам, – то на этот случай существует советница, которая, собственно, является неким ярко блистающим светилом, озаряющим здесь всех и вся, светилом, под покровительством которого также и бедный старый органный мастер сумеет, кое-как перебиваясь, завершить свое неприметное существование.
– Не шутите, – проговорила Бенцон, – не шутите так горько, маэстро Абрагам, – светило, которое столь блистательно озаряло здесь все и вся, очень может, исчезая с нашего небосклона, быстро побледнеть и в конце концов вовсе закатиться навсегда. Престранные события, видимо, произойдут в этом уединенном семейном кружке, который жители одного маленького местечка и еще несколько десятков человек, сверх тех, что в нем обитают, привыкли называть двором. Поспешный отъезд страстно ожидавшегося жениха – опасное
